Коровка, коровка, дай молочка - Семенов Анатолий Семенович. Страница 26

— Эй, парень! — и поманила его рукой. Парень усмехнулся и подошёл к ним.

— На, выпей за упокой души своих родственников.

— В нашей семье все живы.

— Тогда выпей за тех, кто лежит здесь.

— Спасибо, не пью. Скажите, кто такой Павел Петрович Верхозин? Вон там похоронен вместе с ребёнком.

Старухи посмотрели в сторону ограды и увидели девочку.

— Там Любка, что ли? — сказала Еремеевна, всматриваясь пристально между решёток и кованых узоров.

— Кажись Любка, — поддакнула вторая. — Пошто она одна-то?

— Нинка в школе, а мать куда пойдёт по такой грязи с больной ногой.

— Кого? — спросила старуха с трясущейся головой, моргая подслеповатыми глазами.

— Никого, — громко ответила Еремеевна. — Сиди, тебя не касается, — и снова обратилась к собеседнице: — Любку-то надо бы позвать.

— Не знаю, пойдёт нет ли. Любка, а Любка! И обе стали кричать и звать Любку.

Девочка вышла из ограды и остановилась. Старухи опять стали её звать. Любка подошла ближе.

— Садись с нами, будем поминать всех по порядку. Любка отрицательно покачала головой и хотела уйти, но не успела и повернуться, как ей пригрозили:

— Вот уйдёшь, не помянувши, тебя Бог накажет. Мало он вас наказал? — ещё накажет.

— У, Бог на небе сердитый. Шибко сердитый, — добавила другая угрожающим голосом.

Любка застыла на месте, боясь теперь уже и уйти и по-прежнему не желая поддерживать мало подходящую компанию. Но её и не думали оставлять в покое.

— Давай, давай, не раздумывай.

— Не гневи Бога, и так он вас не шибко жалует.

— А что у них случилось? — спросил незнакомец.

— Что у них случилось, так не приведи Господь. Беда за бедой.

— А она ещё куражится, новую беду навлекает.

— Иди, детка, иди, ласточка, — сказала Еремеевна, заметив, что девочка колеблется и никоим образом не желает навлекать на себя очередную беду. — Иди, вот сюда садись, тут тебе места хватит.

Любка подошла ближе и села на уголок тряпицы,

— На блин, вот этот с маслицем, с сахаром, сразу-то не ешь, а сначала помяни наших. Говори: царство небесное бабушке Графиде, дедушке Парфену, мученице Агрипине, блаженному Дмитрию. Говори: царство небесное…

— Царство небесное, — пролепетала девочка, — бабушке Глафире.

— Графиде, — поправила старуха.

— Бабушке Графиде, — сказала Л юбка. — Дедушке…

— Дедушке Парфену.

— Дедушке Парфену, — повторила девочка.

— Остальных забыла? Ну ладно, ешь блин. Любка съела блин.

— Теперь своих помяни. Бери блин и говори: царство небесное отцу нашему Павлу, малому братцу Виталию.

— Царство небесное папе, Витиньке.

— Не так маленько. Ну да ладно, ешь. Любка с трудом съела второй блин.

— Хватит вам её мучить, — сказал незнакомец, глядя на обалдевшую от необычной процедуры девочку.

— А все, больше некого ей поминать. Беги, детка, прибирай ограду. Мать-то придёт сюда?

— Она после обеда приедет на автобусе с дядей Ваней Мартыновым, — ответила Любка, вставая.

— Вон как наши! Я бы знала, не пошла бы пешком. Дождалась бы Ивана.

— И я не пошла бы. Из ума вон Ивана-то спросить. Нинка-то с матерью приедет?

Девочка кивнула головой.

— А ты пошто не с ними?

— Мне в школу после обеда.

— Ну ладно, иди с Богом.

Любка ушла. Молодой незнакомец вынул носовой платок, снял очки и протёр отпотевшие стекла. Его бросило в жар не столько от этой сцены, сколько от мысли, что он не может ехать дальше по своим делам, пока не узнает всё, что касается этой девочки.

— Шофёр просил помянуть Лаврентия, — сказала Еремеевна, поддевая ложкой рис с изюмом, обычное поминальное кушанье.

— А? — спросила глухая низким грудным голосом, нагнув трясущуюся голову. — Какого Леонтия?

— Я про Лаврентия говорю. Не здешний он.

— Чего ты ей толкуешь, — сказала третья. — Все равно ни холеры не понимает.

— Так ведь пристанет как банный лист: а, да кого, да почему. Уж лет двадцать как оглохла, и все лезет с разговорами.

— Сколько же ей лет? Однако больше ста.

— Ой, оборони Бог дожить до этих лет. Это наказание какое-то. Я уж зажилась, не рада теперь и свету белому, а зачем же столько-то жить?

— Когда, Савельевна, помирать будешь?

— Нынче после покрова, — ответила Савельевна не раздумывая, видимо вопрос этот был для неё не нов и давно окончательно решён. — Лето как-нибудь продюжу, а после покрова, пока земля тала, Бог даст… — старуха приподняла высохшую руку и равнодушно махнула ею. — Какого Лаврентия поминать хотели?

— Шофёр просил, который нас подвёз, — громко ответила Еремеевна и хотела ещё что-то объяснить, да раздумала, сказала лишь «ну тя к лешему» и поднесла ко рту ложку со сладким рисом. — Царство небесно Лаврентию.

— Царство небесно, — ответила та, которая ехала вместе с ней в машине, и взяв ложку, тоже поддела немного рису.

Молодой человек подождал пока помянут Лаврентия и снова спросил, кто такой Павел Петрович Верхозин, похороненный вместе с ребёнком. Из кратких ответов он не мог представить полностью всю картину, но и того, что узнал, было достаточно, чтобы созрело твёрдое решение вернуться в посёлок.

Он поспешил обратно к грузовику и, подойдя к кабине с той стороны, где сидел шофёр, немного отдышался, опершись одной рукой о крыло.

— Садись, садись, поехали, — сказал шофёр, который уже наладил двигатель и поджидал начальника, сидя за рулём.

— Заворачивай машину обратно.

— Зачем?

— Поедем в посёлок.

— Нам же на Воробьевку надо. На объект.

— Объект подождёт.

— А что случилось?

— Тут одна семья гибнет. Хоронят одного за другим. Я знаю, как помочь этой семье. Учти, из посёлка сразу в райцентр.

— А груз?

— Ответственность беру на себя.

— Объясни хоть в чём дело.

— Потом. — Молодой человек склонил голову и задумчиво уставился на капот.

— Послушай, Юрий Александрович, чего-то ты не того… Не в себе маленько. Не выпил ли там, случайно, какой-нибудь отравы с этими старухами?

— Ну хватит. Заводи.

— В райцентр я не поеду.

— Поедешь.

— А с какой стати, скажи, я должен туда ехать? У меня путевой лист на Воробьевку.

— Эта машина в моём распоряжении трое суток. Куда хочу, туда и еду.

— Но ведь груз числится на мне. Я за него отвечаю, пока не доставлю на место.

— Я же тебе русским языком сказал: всю ответственность беру на себя.

— Не знаю.

— Послушай, друг любезный! — Юрий Александрович начал выходить из себя. — Послушай, если бы ты ехал, например, возле реки и вдруг увидел тонущего человека. Но машину не остановил, а пылил дальше, хотя тебе ничего не стоило остановиться и бросить утопающему конец верёвки. Вот как бы ты себя чувствовал после этого?

Шофёр заёрзал в кабине.

— Ты понял, что хочу этим сказать? — спросил Юрий Александрович.

— Понял, — ответил шофёр. — А в райцентр не поеду.

— Но что ж, без серьёзного разговора, видимо, не обойтись, — сказал Юрий Александрович.

— Не надо никаких разговоров. Не поеду и все. Юрий Александрович склонил голову, выждал паузу, чтобы успокоиться и обдумать то, что был намерен сказать и вдруг спросил:

— Ты когда-нибудь голодал?

— С какой стати, — сказал шофёр. — У нас, слава Богу, не Поволжье, и не двадцатые годы.

— А знаешь, мне приходилось.

Шофёр в первые мгновения даже не сообразил о чём речь. То, что сказал Юрий Александрович, было совершенно противоестественно. Если бы он сказал, что всю жизнь как сыр в масле катался и оттого у него такая холёная физиономия, это было бы естественно. Но молодому человеку с такой импозантной внешностью заявить, что он испытывал трудности с питанием — это было уже слишком. Даже бичи, совершенно опустившиеся люди на почве пьянства, которых в России, как утверждает статистика, около двух миллионов — даже эти нигде не работающие люди, никогда не испытывают трудностей с питанием. Насобирал пустых бутылок, которые валяются на каждом углу, снёс их на приёмный пункт, купил на вырученные деньги бутылку излюбленного «Агдама», — бичи, как правило, собирают ровно столько бутылок, сколько надо на «Агдам». Выпил, крякнул от удовольствия, опорожнённую бутылку тут же сдал и на эти 20 копеек купил буханку хлеба. За какие-то два часа бывший интеллигентный человек (бич) и пьян и сыт. И лежит где-нибудь в подвале или на чердаке целый день, пока не протрезвится. Как это можно голодать в наше время? Шофёр с явным недоверием уставился на собеседника.