Горение. Книга 2 - Семенов Юлиан Семенович. Страница 25

– Восстание, призыв к нему – это террор.

– Раньше это было террором, Сергей Юльевич, а теперь это свобода слова.

– Свобода слова – сие соединение разностей. Так вот, любое соединение, прилагая к филологии законы химические, можно нейтрализовать, подумайте, как это делать, не зря штат полиции держите.

– Я бы хотел получить официальное предписание совета министров, Сергей Юльевич…

– Какое именно?

– Какое бы развязывало мне руки.

– Неужели вам недостаточно моего слова, Петр Николаевич?

«От старая перечница, – подумал Дурново, – понимает ведь, что слова к делу не пришьешь».

Больше о предписании не говорил, поделился слухами, справился о здоровье домашних, просил побольше отдыхать, откланиваясь, крепко жал руку Витте и чарующе улыбался.

Вернувшись в министерство, вызвал Глеба Витальевича Глазова, указал на кресло, потер длинной пятернею лоб, оскалился:

– Весело живем, а?!

– Прекрасно живем, – серьезно ответил Глазов. – Я люблю критические ситуации, ваше превосходительство. i

– Любите?

– В высшей степени.

– Ну что ж… Тем более… Знаете, что такое «нейтрализовать»?

– Уравновесить.

– Нет, Глеб Витальевич. В пору критических ситуаций «нейтрализовать» – значит «свернуть голову». Перевод, впрочем, не мой

– его высокопревосходительства Сергея Юльевича. Видите, как приятно быть председателем совета министров? Как безопасно им быть. «Нейтрализуйте»… А я вам что обязан говорить? Ладно, вы смышленый, критические ситуации любите… А ваши люди? Поймут, коли прикажете: «Несмотря на высочайший манифест, хватайте всех социалистов, гоните их на каторгу и подводите под столб с петлею»?

– Мои люди ждут такого приказа, ваше превосходительство. Они жаждут услышать это.

– Убеждены совершенно?

– Совершенно убежден.

– «Разделение труда» – так, кажется, писал Маркс? – усмехнулся Дурново. – Словом, подготовьте план по разворачиванию активного преследования социалистических партий.

– Преследование преследованием, но их сейчас еще интересней стравить: лебедь, рак и щука…

– Вы думаете, ваш изыск поймут? Не поймут вас, Глеб Витальевич, увы, не поймут. Стравливайте – это для души. Сажайте – сие для премьера, который заявляет себя либералом: агентура доносит, какие речи он с полячишками позволяет и как с кадюками, с Милюковым, любезничает…

… Глазов встретился с владельцем магазина «Дамская шляпка» Сергеем Дмитриевичем Клавдиевым, функционером «Союза русского народа», в ресторане «Контан» тем же вечером. За ужином дал санкцию на подготовку ликвидации левых кадетов – Герценштейна и Иоллоса. Этот удар повернет руководство партии еще более вправо – сначала повозмущаются, а потом испуг придет, они и профессора, они сухарь грызть не хотят, они по разуму живут.

Аресты среди социал-демократов спланированы были Глазовым утром – с чиновниками особого отдела. К социал-демократам черную сотню подпускать пока еще рано: это гражданская война, причем победитель известен заранее.

А днем Глазов уехал на конспиративную квартиру – пригласил туда секретного сотрудника, который встречался в Нью-Йорке с агентами департамента, сидевшими в Северо-Американских Соединенных Штатах последние пятнадцать лет.

Полковник должен был знать про этих заокеанских агентов все, ибо он отводил одному из них роль особую, крайне, по его мнению, важную.

12

Леопольд Ероховский, автор реприз для кабарета, был человеком на язык невероятно острым, в мнениях – резкий, в общении с людьми – открытый. Он-то и пришел к Микульской в гости – напросился, можно сказать, недвусмысленно:

– Пани Стефа, не вздумайте отказать мне в блинах с семгою и трех рюмках зверобоя – я буду у вас нынче в девять часов, один, но с гвоздиками.

Стефания конечно же отказать ему не могла – именно Ероховский написал для нее пантомиму «с саблей»; пообещала угостить не только русскими блинами (нынче эта российская диковина была в моде), но и отменной свининой, запеченной в духовке с чесноком и сыром.

Домой она вернулась в пять часов.

– У Ломницкого возьмите свиную вырезку, – напутствовала Микульска кухарку, приходившую к ней три раза в неделю, по нечетным дням, – и попросите, чтобы он послал на «ваньке» кого-нибудь к Айзенштату за семгой и балыком, пусть только даст с желтинкой, а то он в прошлый раз одну краснотень прислал.

Ужин удался на славу, семга была тяжелой, слабого посола, таяла во рту; вырезка в духовке словно бы вспухла, чеснок распарился, а сыр потек мягко, с острым козьим духом, – последний венгерский деликатес.

Леопольд Ероховский пил много, не пьянел, лишь становился все бледнее и бледнее; перед блинами запросил пардону:

– Стефа, кохана, дайте полчаса отдыха; когда речь идет о вкусном ужине, я москаль, купчина, хам.

Перешли в маленькую гостиную, сели в кресла у расписной кафельной печи. Ероховский, спросив разрешения курить, отгрыз кончик сигары, пустил струю горького дыма, который на фоне кафеля обрел цвет совершенно особый, серо-голубой, церковный.

– Я ведь не зря к вам напросился, красивая Стефа, – сказал Ероховский. – Не из жадности и не по поводу чревоугодничества – от растерянности… Что писать надобно? Что бы вам хотелось сыграть? Что угодно ныне публике? Как старуху Татарову режут? Как сына на глазах протоиерея колют, будто кабана? Так это уже Достоевский сделал, на пантомиму не переложишь. Показывать, как матери баюкают голодных младенцев в очередях? Сочинять стишки о революции? О ней оды сложат. Звать к спокойной радости бытия? Реакционером опозорят, черносотенцем… Я ощущаю последнее время холод, я не понимаю, чего люди ждут услышать со сцены… Прямолинейность осатанела, эмоции постыдны, рекламны, назойливы…

– Мне кажется, сейчас настает время душевной необремененности, – заметила Стефания. – Это позволит людям нашего круга не чувствовать тяжесть оскорбительной повседневности – живи себе, любуйся пейзажем, черешней, навозом, грачами. Перед вами торжествующая гнусность, вас окружает мерзкая пошлость? Вы видите, как на улице распинают чистоту и доверчивость в образе непорочной Девы? Все. преходяще, как существование. Ну и что? Все действительное разумно. Вам открылась нежность? Вы познали счастье? Вы поверили в добро? Почему нет? Все разумное действительно. Что писать, спрашиваете? Обо всем том, что отклоняется от норм.

– За что я вас люблю, кохана, так это за бритвенность. Красивые женщины до конца несчастны лишь в том случае, коли умны.

– Я не считаю себя несчастной.

– Несчастны, несчастны, кохана, непременно несчастны. Все женщины счастливы лишь единожды – первый год в браке, потом начинается привычка, а это – горе.

– Вы от физиологии идете, Леопольд, и это правильно, но я турист в жизни, я исключение, я не борюсь за свободу для себя, я просто взяла ее и ею пользуюсь. Человек обладает куда как большими правами, чем это на первый взгляд кажется: мне дано право любить того, кого я хочу, восхищаться тем, что других отталкивает, – в разности впечатлений сокрыто счастье бытия.

– До той поры, пока морщин нет, – отчего-то рассердился Ероховский. – С морщинами приходит желание иметь гарантии. А гарантии

– это будущее.

– Оно есть? – удивилась Стефания. – Может, нас ждет Апокалипсис? Воздухоплавание, электричество, авто – все это так страшно, Леопольд, так предсмертно, слабо…

– Слабо? – Ероховский удивился. – Почему? Это же все рычит и пугает.

– Оттого и пугает, что слабо. Порождение рук человеческих и мозга всегда старается вырваться из повиновения: все созданное восстает против создателя. Разве Ева не свидетельство тому?

– Вы ищете точку опоры в жизни?

– Конечно.

– Какою она представляется вам?

– Сильной.

Ероховский пыхнул дымом:

– Значит, я никогда не вправе надеяться на успех у вас… Вы наверняка отдаете предпочтение большим, ласковым и молчаливым мужчинам, а я злой, худой и маленький…