Горение. Книга 3 - Семенов Юлиан Семенович. Страница 54

Лопухин и на этот раз дверь открыл сам, горничная еще не воротилась; кухарка готовила ужин, громыхая кастрюлями; звонка не слышала; Герасимова поначалу не узнал – тот сильно похудел на водах, пальто висело на нем, лицо осунулось, поздоровело; признав, искренне обрадовался:

– Ах, как это мило, что вы заглянули, Александр Васильевич, вот уж не ждал! Не с посланием ли от Петра Аркадьевича?

(До сих пор Лопухин затаенно верил, что Столыпин вот-вот пригласит его вернуться; как правило, все уволенные с больших должностей уповают на чудо, совершенно лишаются логики, живут грезами, – вот что значит отойти от дела, упустив из рук власть! )

– Думаю, он заканчивает его обдумывание, – улыбнулся Герасимов. – Живем в непростое время, огляд нужен, разминка…

– Раздевайтесь, Александр Васильевич, милости прошу к столу. Чайку? Или спросить кофе?

– Молока, если разрешите. Держу диету. Молоко очень помогает похуданию, должен заметить.

– Ах, суета сует и всяческая суета, – вздохнул Лопухин, вешая пальто Герасимова на оленьи рога. – Все под богом ходим, сколько кому суждено, столько и проскрипит; тощий не станет толстым, склонный к полноте не похудеет…

Крикнув в темный длинный коридор, который вел на кухню, чтоб сделали английского чаю и подали стакан молока, Лопухин провел Герасимова в кабинет, сплошь завешанный фотографиями, маленькими миниатюрками, акварелью, карандашными рисунками, и усадил его в старинное кожаное кресло, стоявшее возле камина; сам устроился напротив, на атласном треножнике, очень его любил, в детстве скакал на нем верхом, представляя себе норовистым конем.

– Ну, так с чем пожаловали? Я, признаться, поначалу решил, что вы от премьера… Раньше-то он был для меня «Петя»… Как же власть воздвигает границы между людьми! Мне передавали, что он несколько раз осведомлялся обо мне, потому и решил, что вы, столь близкий к нему человек, пожаловали с приятными известиями.

– Я по частному делу, Алексей Александрович, – ответил Герасимов, кляня себя потом за то, что не оставил Лопухину хоть гран надежды: весь разговор мог бы принять иной оборот, спас бы Азефа, какое дело развернешь без урода?

– Ну что ж, – ответил Лопухин с нескрываемым разочарованием, – к вашим услугам…

Кухарка принесла чай и молоко, поставила стаканы на низкий столик, выложенный уральскими самоцветами, и, пожелав гостю приятно откушать свежего молочка, выплыла из кабинета, мягко притворив за собою большую двустворчатую дверь.

– Я по поводу Азефа, – сказал наконец Герасимов, ощущая какое-то тягостное неудобство.

Лопухин не донес чашку до рта, досадливо вернул ее на блюдце:

– Вот уж напрасно вы об этом мерзавце печетесь!

– Но этот, как вы изволили выразиться, мерзавец довольно долго работал с вами, – достаточно резко возразил Герасимов.

– Он со мною не работал. Он предавал своих друзей департаменту и за это брал деньги. Он расплачивался за свое богатство головами людей, которые ему верили… Я никогда не забуду, как он выдал мне своего ближайшего друга Хаима Левита: «тот готовит акт, очень опасен, ему не место на земле». Левита взяли и привезли в департамент. Я специально пошел на допрос; худенький такой, шейка тоненькая, глаза горят, бросил химический факультет университета во имя революции, а был, судя по оставшимся публикациям, талантлив, профессура в нем души не чаяла… Как сейчас его помню, знаете ли… Я спросил: «Кто вас мог предать, Левит? » А он ответил с презрением: «Среди революционеров предателей нет!» – «Ну а как же вы тут очутились? Кто из ваших знал, где находится динамитная мастерская? Мы же вас с поличным взяли, Левит. А это значит, что вы подпадаете под юрисдикцию военного суда. И приговор будет однозначным – казнь. Вы это понимаете? » – «Прекрасным образом понимаю». – «Кто приходил к вам в мастерскую семь дней назад? Жирный, высокий, со слюнявым ртом? » Тут бы ему и дрогнуть, я ж ему спасательный круг бросил! Назови руководителя – ему петля, тебе каторга, а там, глядишь, за молодостью лет и помилуют… Так ведь нет, перекосился, будто от удара, и ответил: «На все дальнейшие вопросы провокационного характера отвечать отказываюсь»… И ни слова больше не проронил… Повесили несчастного юношу, а вы, изволите ли видеть, пришли хлопотать за пособника палачей…

– Нас с вами называли палачами, – заметил Герасимов. – Кровавыми царскими палачами… Ну, да бог с ним, перенесем и такое… А вот жизнь-то вам Азеф спас, Алексей Александрович. Ведь на вас был акт запланирован. Но он не дал его совершить.

– Полагаете, из благородных соображений? – осведомился Лопухин. – Рыцарь? Да он сам этот акт против меня ставил, чтобы выклянчить себе больший оклад содержания!

– За риск положено платить.

– Он работал без риска! Повторяю: он расплачивался головами своих друзей.

– Его друзья были нашими врагами, Алексей Александрович… И продолжают ими быть поныне…

– Моими? – усмешливо переспросил Лопухин. – Нет, теперь они не являются моими врагами. Ваши? Да, бесспорно. Когда вас вышвырнут с государственной службы, а это может произойти в любую минуту – кто-то про вас кому-то нашепчет, не так глянете, не то скажете, донесут в одночасье, – они перестанут считать вас своим врагом. Вы думаете, что Азеф не имел никакого отношения к убийству великого князя Сергея? Он поставил этот акт, он! У меня брал деньги, чтобы спасти великого князя, отдал нам почти всех своих боевиков, но трех, самых отважных, приберег – «мол, я о них ничего не знал, ваши филеры прошляпили, не тем маршрутом великого князя повезли!». Ложь все это! Ничего мои филеры не прошляпили! Он двойник! Мерзкий провокатор! Он всегда и всех предавал!

– Алексей Александрович, я что-то не возьму в толк: вы действительно намерены публично подтвердить работу Азефа на тайную полицию?

– Публично я ничего делать не намерен. Но если мне покажут какие-то документы, а они, судя по всему, у Бурцева есть, я роль приписного шута, который тупо повторяет то, что печатают наши официозы, играть не стану…

– Погодите, Алексей Александрович, погодите… Вы намерены открыть революционерам имя вашего сотрудника?

И тут Лопухин ударил:

– Вашего, Александр Васильевич, вашего…

Герасимов поднял глаза, в которых было горестное понимание той обиды, которая постоянно точила сердце Лопухина; если бы я мог открыть ему все про себя, он бы пощадил Азефа; но разве скажешь? Никто никому не верит, все в себе; околдованы страхом, он въелся в нашу плоть и кровь…

– Алексей Александрович, вы понимаете, что ваши показания – даже доверительные, а отнюдь не публичные – означают вынесение Азефу смертного приговора? А ведь у него жена, двое маленьких детей… Каково им будет, об этом вы подумали?

– А он вспоминал про семью, когда покупал себе на департаментские деньги роскошных кокоток?! Он вспоминал про семьи тех, кого отправлял на виселицу? Он целовал Фриду Абрамович в лоб, обнимал, как сестру, а накануне сказал нам, где ее брать с поличным – чтоб сразу под петлю! А у Фриды этой мать парализованная, умерла от голода через три месяца после того, как казнили дочь. А Каляев? «Мой сын, мой сын!» Нет, Александр Васильевич, и не просите! Я через себя переступить не могу!

– Скажите, вы с Бурцевым действительно виделись?

– Я слышу в вашем вопросе интонации допроса, – сухо заметил Лопухин. – Или я ошибаюсь?

– Помилуйте, Алексей Александрович! Как вы могли такое подумать?! Просто я не могу не констатировать, что ваши показания революционерам

– в какой бы форме они ни были даны – могут быть квалифицированы как разглашение тайны… Я не могу поверить, что вы, юрист по образованию, представитель одной из самых уважаемых русских дворянских династий, могли пойти на заведомое преступление.

– Преступление? А как же закон о свободе слова, дарованный государем в манифесте? Еще в девятьсот шестом году бывшие полицейские чины Меньшиков и Бакай назвали Бурцеву имя Азефа как провокатора. Чем я хуже их?!

– Они – пешки, Алексей Александрович. Их показания можно дезавуировать, оспаривать и шельмовать. Человек вашего положения шельмованию не поддается. Ваши показания – смертный приговор Азефу.