Противостояние - Семенов Юлиан Семенович. Страница 50

– Отнюдь. Я с радостью взял бы тебя в редакторы. Вообще-то, в идеале, редактор – это такой человек, который более тебя знает, более образован, более смел; Фурманов, Боровский – одним словом, комиссар. Но ведь мы и редакторов п л а н и р у е м в институте кино, Слава! Нужен ли, не нужен ли – есть план, выдай в а л!

– Неужели все до единого – б е с ы?

Кёс ответил:

– В том-то и беда – нет. Но надоедает каждый раз стучаться в дверь начальства… Занятые, большие люди, все понимают, решают вопросы сразу же. «Я не могу взять в толк, отчего это дело не решалось ранее, нормальным путем, как и положено».

– Но ты обязан допустить мысль, что твои противники совершенно искренне придерживаются иной точки зрения, Кёс. Ты ж их, верно, и не слушаешь – с высоты своего киновеличия. Ты ж в классиках, Кёс. А люди хотят высказать свою точку зрения, отчего б не выслушать?

Кёс мотнул головой:

– «Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!» Помнишь Маяковского? То-то и оно.

Кёс погладил Костенко по плечу, отошел к Эрику Абрамову и Юре Холодову, тот, щурясь, словно в глаза ему светили прожектором, рассказывал о конгрессе парапсихологов в Нью-Йорке – его там избрали в правление. «Звезда», как-никак, светоч!

Костенко не удержался, протиснулся к Кёсу, шепнул:

– Ты послушай его, Кёс, послушай и вспомни, как все мы бились, чтоб ему помочь, когда его травили наши научные ретрограды. И он выстоял. Умел драться за свое, сиречь за наше…

Кёс ответил – раздраженным шепотом:

– Значит, я – дерьмо, не умею драться. Или устал, выработался, пустая шахта… Директоры картин гоняют меня по кабинетам: «Надо выбить деньги, еще, еще, еще!» Я спросил одного из них: «Вы требуете, чтобы я получил для производства нашего фильма пятьсот тысяч вместо трехсот, а сколько надо по-настоящему?» Он ответил: «Двести. Только при условии, что директору развяжут руки. Из этих двухсот еще и на премию каждому осветителю и шоферу останется, такую, что они будут и сверхурочно работать, коли надо для дела…»

…Митька Степанов пришел не один, а с ученым из Берлина, доктором Паулем Велером.

– Знакомься, Славик, он – твой коллега, историк криминалистики, занимается нацистами, теми, кто смог скрыться от суда, так что валяй, обменивайся опытом.

Велер и Костенко отошли к окну, выпили, Пауль хотел чокнуться.

– Нельзя, – сказал Костенко, – у нас, когда поминают друга, не чокаются, обычай такой…

– Хорошо, что вы мне сказали, я думал подойти к маме…

– Она бы чокнулась, – вздохнул Костенко. – Гостю из-за рубежа все простят, особенно в кавказском доме.

Когда Степанов подошел, наконец, к Григору, – Костенко сразу же заметил это, – тот спросил:

– Как звезда появляешься – последним? Быть знаменитым – некрасиво, не это поднимает ввысь…

– Мы с другом ехали с дачи, Гриша, не сердись, не кори Пастернаком.

Григор напружинился, поднял кулаки к плечам; Костенко понял, тот будет читать стихи, не ошибся.

Он помолчал, потом повернулся к Степанову и закончил стихи вопросом:

– А, Митя?

Костенко подумал, что на месте Митьки он бы обиделся; тот и обиделся, потому что долго не отвечал Григору. Потом обернулся к маме Левона и тете Марго:

– Левон как-то приехал ко мне на дачу. Мы с ним здорово гудели, потом, помню, Эдик Шим пришел, Жора Семенов приехал, Григор… Давно это было, так давно, что кажется, никогда и не было. А утром меня разбудил звонок, часов шесть было… Звонил Кармен. «Слушай, – сказал он, – ты читал роман Сименона „Тюрьма“? Я не читал. Тогда Кармен сказал, чтобы я сейчас же пришел к нему, взял „Иностранную литературу“ и прочитал, отложив все дела. Я прочитал, – слово Кармена было для меня законом, – позвонил ему и сказал, что это замечательная повесть, а он тогда усмехнулся: „Знаешь, оказывается, Хемингуэй, перед тем как уйти, вымазал руки ружейным маслом, чтобы никто из прокурорских не мучил Мэри вопросами; несчастный случай, и все тут“. Я написал коротенькую рецензию на эту повесть Сименона. Левон тогда сказал: „Можно печатать“. А Левон был требовательным человеком и хорошим другом, он бы никогда не сказал неправды. Я эту рифмованную рецензию нашел случайно, когда мы с Паулем работали на даче…

– Давай, старичок, – сказал Григор, – я с любопытством отношусь к рифмам прозаиков…

Степанов, покашливая от смущения, начал читать:

Степанов закурил, заметил:

– Я ошибся на два года, Кармен прожил пятнадцать…

Тетя Марго поцеловала Митьку, что-то шепнула ему на ухо, он погладил ее по щеке, погладил жестом пожилого мужчины, который гладит женщину-друга, а не тетю Левона, у которой в маленькой комнатке за кухней они отсыпались после п р о ц е с с о в в «Авроре», сейчас этот ресторан называют «Будапешт». «Но для нашего поколения, – думал Костенко, – он всегда будет „Авророй“, как и навсегда в наших сердцах останется единственный в те годы танцзал „Спорт“ на Ленинградском проспекте, потом, правда, открыли в гостинице „Москва“, работал до двух ночи, дрались, как петухи, стыдно, полковник, стыдно. А вот только представить себе, – думал Костенко, – что Митьку, или Кёса, или Бонса, или Эрика Абрамова в те далекие, крутые времена взяли бы за мальчишескую нелепую драку и составили бы в „полтиннике“ – так называли центральное отделение милиции, нет его, слава богу, теперь – протокол, и передали бы дело в суд, и вкатили бы два года за „хулиганство“. А какое ж то было хулиганство? И не было бы у страны ни писателя, ни прекрасного режиссера, ни дипломата. Как же надо быть аккуратным людям моей профессии, какими же мудрыми хозяевами нашего б о г а т с т в а должны мы быть. Сколько же надо нам выдержки, ведь талант принадлежит всем, а решает его судьбу подчас дежурный лейтенант в отделении милиции; как составит протокол – так и покатится наутро дело…»