Бомба для председателя - Семенов Юлиан Семенович. Страница 49

Дорнброк долго думал над этим письмом. «В конце концов они ее простят, это верно, — рассуждал он, — и Ганс унаследует состояние Дигонов. Хотя там есть еще два сына. Ничего, ее доля — миллионов двести, это не так уж плохо. Это совсем неплохо».

Но вдруг с фотографической, беспощадной точностью он вспомнил ее курчавые завитушки у висков, длинные миндалевидные глаза, нос с типичной, хотя и очень красивой, горбинкой — и острое забытое чувство омерзения охватило его.

Дорнброк взял письмо Суламифи и пошел через анфиладу комнат: в его замке было семьдесят комнат — по числу лет, прожитых им на земле, — к сыну. В комнате Ганса не оказалось, но его костюм валялся на стуле, и Дорнброк понял, что сын сейчас в гимнастическом зале.

— Ганс, — сказал старик, спустившись на первый этаж, — извини, что я оторвал тебя. У меня к тебе разговор.

— Сейчас, папа.

Ганс накинул халат, подошел к отцу и поцеловал его в щеку; они были одного роста и очень похожи.

— Сядь, сынок, Я закурю, ты позволишь мне закурить в твоем храме здоровья?

— Категорически возражаю. Ты обещал мне не курить…

— Это будет предпоследняя сигарета или же первая в серии тех, которые мне предстоит докурить… Все зависит от нашего разговора… Я пришел извиниться перед тобой. Идиот Галес подсунул мне письмо, адресованное тебе. Я прочел его чисто автоматически. Извини меня… Вот оно…

По тому, как вспыхнул Ганс, старик понял, что все это серьезно.

— Прочти, сынок. Прочти при мне и скажи, что ты намерен делать.

Ганс прочитал письмо, и лицо его сделалось счастливым, а от этого он стал совсем юным — никак не дашь двадцати двух…

— Я пошлю ей телеграмму. Я ее люблю…

Дорнброк докурил сигарету и, затушив окурок о подошву старого, подбитого третьей подошвой башмака, сунул его в спичечный коробок…

— Сынок, ты помнишь время, когда я сидел в тюрьме, а тебя били за то, что ты сын нациста?.. Ты помнишь, как тебя били? Собиралось человек десять — разве один на один смог бы кто-нибудь из них справиться с тобой? — и били, нападая со спины.

— Помню. Как сквозь папиросную бумагу… Будто этого вообще и не было.

— А я этого не забуду никогда. Ты помнишь, как меня унижали в тюрьме, сынок?

— Вот этого я никогда не забуду.

— Кто бил тебя? Кто унижал меня? Кто посадил меня в тюрьму? Кто требовал для меня в Нюрнберге пожизненной каторги, сынок?

— Как это кто? Люди…

Дорнброк отрицательно покачал головой:

— Нет. Не люди. Это были евреи, которые хотели уничтожить нас…

— Я не смею навязывать тебе своих убеждений, папа, но мне кажется, что это все пережитки… Ты сам помогаешь Израилю…

— Это дело другого рода. Я буду им помогать до тех пор, пока нам это выгодно.

— Но Дигон? Вы же…

Дорнброк положил на колено сына свою левую руку: суставы указательного пальца и мизинца были переломаны и срослись криво, и поэтому кисть отца всегда вызывала в Гансе острую жалость.

— Это мне переломал каблуками Дигон… В тюрьме… Когда я не мог защищаться…

Лицо Ганса свело судорогой, он накрыл кисть отца своей ладонью и тихо сказал:

— Ты никогда мне не говорил этого… Но ведь она дочь… Разве дочь виновата в преступлении отца?

Дорнброк отрицательно покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Она ни в чем не виновата…

— Но…

— Послушай, сынок, я знаю твою доброту, ты унаследовал ее от матери, и это хорошо — человек должен быть добрым. Но я знаю твою твердость, это ты взял у меня. Я не боюсь, что, став мужем Суламифи, ты будешь рассказывать ей о нашем с тобой деле, а тебе пора начинать работать со мной — кроме тебя, у меня нет никого… Когда за секреты дела боятся руководители, это свидетельствует об их слабости или уязвимости в отправном звене. Нам с тобой ни того, ни другого бояться не приходится… Она прелестна, и я понимаю тебя, но она дочь своего племени, а ты сын своего народа. Не делай ее несчастной, Ганс… И не доставляй мне горя — если, конечно, ты в силах выполнить эту мою просьбу. Мальчик, я тоже не люблю громких слов, но разве тебе не больно читать о том, как оккупанты из Америки насилуют немецких девушек? Разве не горько тебе видеть их танковые маневры на нашей земле? Разве ты не чувствуешь ответственности перед нацией, ты, сын Дорнброка?

Он поднялся и, сгорбившись, медленно пошел к стеклянной двери. Он ждал, что Ганс окликнет его. Но сын молчал. Тогда он обернулся и сказал:

— Сынок, я не переживу этого… Дигон решит, что мы таким коварным образом хотим получить долю Суламифи… Пощади меня, сынок… И не ломай жизнь этой девушке… Она девушка? Что же ты молчишь, Ганс? Не надо так молчать, мальчик… Если мне скажут, что ради твоей жизни нужна моя, я буду счастлив отдать мою глупую жизнь… Разве ты не убежден в этом?

— А разве ты не убежден в том, что я отдам свою жизнь за тебя, папа? — глухо сказал Ганс. — Разве ты не убежден в этом?

…Домой в тот день Ганс не вернулся. Он провел ночь у какой-то рыжей старой проститутки возле вокзала, а наутро отправил телеграмму в Нью-Йорк. Телеграмма была короткой:

Айсман вытер пот со лба. Рубашка прилипла к телу, и трусы тоже были совершенно мокрые.

«Бауэр здесь был в самые холода, — подумал он, — иначе бы он не говорил, что здесь сносная жара. А при моей мнительности все время кажется, что промокли брюки и на них сзади выступило черное пятно. Слава богу, никто не знает о моей мнительности, на этом меня можно было бы сто раз поймать — так я боюсь показаться смешным. Если бы мне так же научиться скрывать свой страх перед полетами, тогда я мог бы считать себя лучшим лицедеем в Германии».

— Скоро? — спросил Айсман. — Если мы еще десять минут просидим в этой раскаленной машине, я сойду с ума.