Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна. Страница 116

— Он не сдержал слова?

Олег чуть усмехнулся.

— Он держал слово, пока жил. Он помог нам, бодричам, против саксов, а князя Вильчана признал над всеми другими… но на вильцев сам же саксов и натравил. Рюрик мне однажды сказал — боялся Карл, как бы мы из сильного друга не стали опасным врагом. И с тех-то пор, князь, не стало мира в нашей земле. От кого тут отобьешься, если смольняне глинян тем же саксам за золото продают…

Чурила слушал очень внимательно. А Олег продолжал:

— Вот так и не стало нам в нашей Вагрии никакого житья. Ты думаешь, почему столь многие к вам сюда за счастьем ехали через море? Издавна нас в Ладоге знают… Еще знают, что храбр вагир на суше, а на море — трижды. У вас тут, не обижайся, другим славны, к морю же не так привычны. Потому и позвали нас на защиту от свеев и датчан. То правда: в море они нас боятся, а более никого!

Гордо звучали эти слова. И справедливо: Чурила знал от жены, что Халльгрим и тот предпочел в Ладогу не соваться. Он сказал:

— А не любят Рюрика ладожане.

Воевода поднял на него глаза. Глаза смеялись.

— А что, скажи, Чурила Мстиславич, когда иной ваш город князя с дружиной к себе зовет, не из-за моря, своего… всяк ли мил?

Посмеялись. Снекка покачивалась, крепко привязанная к дубовым расчелкам.

Кременчане помогали вагирам таскать по сходням бочонки и мешки. Стоял у воды старый Олав с троими сыновьями и Гудредом, разглядывал вендскую лодью.

— Еще открою, Чурила, — вновь заговорил Олег. — Так мыслю, не тайна.

Великую думу думает родич мой Рюрик…

Вот оно, подумал Чурила. Глубоко внутри дрогнула маленькая холодная жилка. То самое.

А Олег продолжал:

— Видит он, не скудней нашей эта земля. И не меньше племен живет здесь в лесах, и все они — одно, только зовут себя кто словенами, кто кривичами, кто севером… У нас враг нападает с заката, а вы следите за пылью, клубящейся в южных степях. И как тебе знать, не двинется ли оттуда могучий вождь, который пожелает покорить вас поодиночке?

Не то куда как хитер был белозерский воевода, не то воистину прав…

Точь-в-точь те же слова говорил и он когда-то Радиму. Еще до того, как вовсе отошла от них гордая Круглица…

Но, видно, разное это дело — ходить по дань и платить ее самому. Даже легкую — для мира… Защиту и помощь… за пушистые куны, за звонкое серебро…

— Большая сила нужна, чтобы повелевать столь многими, — сказал он Олегу.

— Великим государем назовут твоего Рюрика.

Олег ответил спокойно:

— Или другого, кто это сделает.

И снова замолчали. Каждый знал, что его поняли.

— Пусть будет, как угодно Богам, — сказал Чурила наконец. — Мы же свою вольность взяли мечами.

Это был отказ. Позже, вечером, он все как есть поведает отцу, и тот, выслушав, не произнесет ни слова упрека, но заметит:

— То хорошо, сыне, что уезжает он другом.

И уехал Олег — обласканный, накормленный-напоенный на прощальном пиру, отягощенный подарками себе и своему князю. Потекло время, и говорить о нем стали все меньше и меньше: ну, был, ну, уехал, мало ли кого носит на широкой ладони голубая Рось…

Но когда замахали голыми ветками засыпающие на зиму деревья, на посеревшей Медведице снова мелькнул знакомый солнечный парус.

Снекка подошла к городу и причалила в уверенности, что прием будет добрым. Олега, правда, на палубе не оказалось — лодью привел опытный Дражко.

Князь поспешил на берег, и вместе с ним вышел Халльгрим, случившийся в Новом дворе.

Халльгриму в тот день суждена была неожиданная и приятная встреча. На шаг позади Дражко, зябко кутаясь в просторный меховой плащ, по сходням спускался Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим. Он учтиво раскланялся с Чурилой, а халейгу улыбнулся точно старому другу.

— Тебе я незнаком, — по-словенски сказал он князю, — но кое-кто из твоих витязей встречал меня раньше. Просвещенный и доблестный наместник малика ар-рус, правитель страны Вису, пообещал мне прошить нитью просьбы ткань вашего союза… Я провел в его стране лето и видел дни, длившиеся без перерыва. Мне говорили, что зимой там царит столь же длительная ночь… Могу ли я надеяться, что ты позволишь мне перезимовать в твоем краю, где тьма не властвует столь безраздельно?

А потом наступила зима. В тот год она выдалась ранняя и дивно щедрая на снега. Разом покрыли они поля и леса — и больше уже не сходили.

Звениславка гуляла по заснеженным улочкам, осторожно ставя мягкие сапожки на раскатанную мостовую. Как бы не поскользнуться! Приходила Нежелана и гуляла с ней об руку. Иногда же они выбирались на берег реки и подолгу сидели там на бревне, завернувшись вдвоем в необъятную медвежью шубу. И о чем говорили — никто не слыхал. Смотрели на ребятишек, на снежные бабы, на мальчишек, отчаянно кативших с откоса на рогожках и санках…

При виде княгини мальчишки из кожи вон лезли, показывая свою отвагу.

Даже отроки помладше начинали перебрасываться снежками, а то вытаскивали лыжи и, на зависть и удивление более робким, не сгибаясь съезжали с высоченного обрыва на речной лед.

Как-то раз на берег явился и Видга. Сын хевдинга не думал забывать свою Смэрну и мало-помалу добился, что другие рабы стали поглядывать на нее с почтением. Даже старый Щелкан, и тот теперь большей частью только ворчал, а если и грозился палкой, то издали. Оторвиголову княжича побаивались.

Внук Ворона долго смотрел на парней и мальчишек, баловавшихся в снегу, потом молча ушел. Но нельзя сказать, что присутствие жены конунга вовсе не подогрело его гордость. В другой раз он явился на берег на лыжах.

Множество любопытных глаз видело, как он оглядел обрыв и выбрал место покруче. Как нагнулся подтянуть ремни лыж. И как обернулся приказать верному Скегги:

— Чашку!

Малыш уже успел натопить в ладонях снега. И подал ему глиняную чашку, полную почти до краев.

Взяв ее в руку, Видга без лишних слов пододвинулся к краю откоса, примерился — да и покатил себе вниз по устрашающей крутизне, лихо огибая торчавшие камни, взлетая в воздух и с легкостью кошки приземляясь обратно на лыжи, — только визжал затвердевший на морозе снег да вилась за плечами белая пыль!