Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна. Страница 139

Но только теперь на его корабле, на третьем весле правого борта, сидел не Видга, а Бедвар Кривой…

Хельги тоже сам правил кораблем, отодвинув Бьерна в сторонку. И назад, на берег, не смотрел.

Солнцеликий Даждьбог пожелал испытать своих внуков задолго до битвы…

Леса вокруг томились, не освежаемые ни ветерком. Самую землю мучила жажда, иссушавшая на корню даже мох. Людей и зверя спасали лесные речушки.

Деревья, ходить не умевшие, страдали молча, без стона, даже без шепота. И лишь ветви тянулись к палившему небу, словно умоляя не губить безвинно…

— Пожара не приключилось бы, — отирали пот опытные мужи. И с тревогой поглядывали на солнце: не заволоклось ли зловещей сизо-дымной пеленой?

Тяжко было, но к Барсучьему Лесу они вышли в назначенный день.

Тут оказалось, что барсучане еще не забыли, кто летось избавил их от беды. Чурилу встретили так, будто в мерянскую деревню пожаловал сам Бог Кугу Юмо. Шаев сын Шаева, старейшина, отправился показать словенскому кугыже городок, что по уговору достраивали на берегу.

Деревянная крепость, назначенная Халльгримовым урманам, показалась Чуриле равно доброй и для боя, и для мирного житья. Не за страх строили, за совесть. Пока не вымрут в Барсучьем Лесу свидетели побоища, селение из-под кременецкой руки не уйдет…

Мальчишка Чекленер, ныне кременецкий отрок, на соплеменников поглядывал свысока. Гордясь, показывал прыгающую рысь — княжеские знаки на сбруе коня, на мече, на легкой, нарочно для него сплетенной кольчуге. И похвалялся: Бьерн Олавссон, которого наверняка пришлют в барсучанский городок, вот уже полгода как женат на его, Чекленера, сестре.

Старые меряне, что еще недавно отмахнулись бы не слушая, теперь внимали ему уважительно. С такой родней поди не посчитайся. Да и повидал он в Кременце, что не каждой седой бороде снилось…

А молодые только слюнки глотали. Двух дней не прошло, как к Чуриле явился Азамат:

— Возьми в войско, кугыжа… С тобой пойти хотим. За его спиной переминались двенадцать румяных охотников, гордый цвет большого села.

— Беру, — сказал князь. Ибо не бывает лишних рук ни на пашне, ни на пиру, ни на войне…

Еще несколько дней он отвел на то; чтобы дать людям отдохнуть, отдышаться после перехода, залечить стертые ноги. В Барсучьем Лесу он предполагал встретить урман. Но время бежало — Халльгрим не появлялся…

— Узнали коня в рати! — бормотал Верхний конец. — Ушел, собака, на север к себе ушел!

Наконец решились подойти с тем к самому князю. Чурила отмолчался. Выждав оговоренный срок, он повел войско дале, на полдень. И не велел наказывать Видгу, когда он в кровь избил другого отрока, своего ровесника. Тот сглупу сказал при нем, что урман, мол, не след и ждать… Ясно, с чужого языка брякнул. Неразумный отрок тот был из Верхнего конца.

Далеко, далеко назад отступило прощание с домом… Всякий день Чурила объезжал войско и видел, как ратники мало-помалу втягивались в походный быт. От привала до привала они шли неутомимым охотничьим шагом. Пот, перемешанный с пылью, окрашивал лица и кудри в одинаковую серую масть. На привалах они скидывали с плеч мешки, звякавшие бронями и топорами. Втыкали в землю тяжелые копья. И река принимала всех подряд, не чинясь, не приглядываясь, боярин или холоп нагишом бросался с откоса!

А перед сном говорили о женах. И не удивляло, когда сварливая хозяйка вдруг представала перед умственным оком ненаглядной красавицей, ладушкой, словно впервые увиденной издалека…

Сам князь вспоминал иное.

Не мать, любимую со всей ее воркотней. Не Звениславушку и даже не маленького сына. Закрывал глаза, и виделся ему отец.

Как стоял он тогда у ворот, высокий, в длинной рубахе, в теплой безрукавке, гревшей старую спину… Стоял, распрямившись, тяжко налегая на посох. И смотрел вслед сыну. Вслед пыльному облаку, уже скрывавшему идущее войско. Не смели подле него плакать ни жена, ни сноха. Спокойно смотрел старый Мстислав. Пришла пора — пустил птенца с руки в истинный соколиный полет. И был уверен в крепости его крыл, в силе когтей, в меткости не ведающих промаха глаз.

Знал молодой князь: лучше погибнуть, нежели встать перед ним, позабыв в поле честь.

Обычно он шел или ехал впереди войска, с двумя-тремя отроками и Нежеланой.

— А боярам верным с полками ехать велел! — скрежетал старый Вышата. — Один обо всем решать восхотел! Колодезник!

Зато сын его Лют при князе состоял неотлучно. Не многие и видели, когда спал… Но даже во сне его ладонь оружия не покидала — попробуй подойди! Однако уезжать от войска ему не приходилось, и Видга частенько поручал ему Скегги, когда княжеский приказ бросал отроков в седла.

Скегги он сперва хотел оставить дома… Тот принял приговор без жалобы, но начал вянуть прямо на глазах. Видга понял, как некогда Эрлинг, что это убьет его вернее вражеских стрел. И сжалился — в самый последний день. Тут-то Скегги расплакался, еле утешили. Неверными руками он совал в мешок свою арфу, а Видга смотрел на его слезы и уверенно знал, что более их не увидит. Мальчик делался юношей.

Они вместе поехали на Воронке, и тот, сильный, легко нес обоих. Но конников в войске было немного, и чаще всего шли пешком.

Отрокам доставалось… Чурила желал знать; что творилось впереди войска, позади него, по бокам. Умел бы — взлетел бы оглядеться из поднебесья. Но не умел. И Видга чем дальше, тем чаще ссаживал юного скальда с крупа коня, и Воронок нес его куда-то сквозь редеющий утренний туман…

Потом настал день, который они долго вспоминали впоследствии. Булан ждал скорой встречи со своими, и князь еще до рассвета отправил вперед семерых шустрых парней, Видгу в том числе. А повела их Нежелана.

Они долго ехали пустынным берегом. Когда же стало светло, Видга вдруг вытянул руку вперед и объявил:

— Там корабль.

С отроками он давно уже говорил только по-словенски и почти не запинался. Но их глаза с его глазами, если смотреть на воду, равняться не могли. Словене долго щурились и прикрывались ладонями от низкого солнца, но так ничего и не рассмотрели. А Видга уверенно продолжал: