Валькирия - Семенова Мария Васильевна. Страница 84

Превозмог воевода – швырнул соперника оземь, да так, что на рыхлом и сам едва устоял. Ан устоял – и Спата взвилась в смертельном замахе. Асгейр не поспел откатиться. Ощерясь, вскинул он меч... но от подобного удара нет обороны. И ещё не баяли про такого датчанина, чтобы поглядел Мстивою Ломаному в глаза и уцелел. Хлынула кровь и ушла глубоко, до самого жара, где ещё шипели, разваливались уголья. Асгейр опрокинулся навзничь, и было сразу видать – вылетела душа.

Никто не крикнул, не подал голоса на поляне, враз будто вымершей до самого края, лишь тут и там робкие девки отводили прочь белые лица, прятались за спины парней. Но не уходили. Вождь постоял немного, я видела – трудом далась ему победа. Наконец двинулся, шагнул на край насыпи, к валунам. Рубаха с правого боку висела длинным клоком, открывая живое тело, грязное, залитое потом и кровью. Славомир когда-то принёс мне эту рубаху, сбитую в красно-бурый комок: Бренн велел выстирать! И чтобы к утру зашила!..

Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника, что сидел прежде подле Асгейра:

– Развяжи...

Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на| груду оружия:

– Возьми меч...

До Хауковых подлётков дошёл чepeд прежде, чем до него самого.

– Этих двоих враз, – сказал воевода. Он был к тому времени ранен ещё, в бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись с зелёными скулами, с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже не будет другого. Не сводя зачарованных глаз с воеводы, на чужих ногах пошли к сваленным в траву мечам. Может быть, и успеют один раз замахнуться.

Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в грудь, но, жестоко напарываясь, он всё-таки встал:

– Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои усыновлённые! Такому, как ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!

Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не ждала, что воевода захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и глухо:

– Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя младенцев на копья. Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей...

Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не живя. Хаук не сдался:

– Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче дерусь. И я кое-что тебе подарю.

Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.

– О каких подарках толкуешь, – сказал Хауку Блуд. – Не спросясь всё взяли уже, и сам полонён!

Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от мёртвых. Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:

– А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не возьмёшь ни силой, ни серебром, коль сам не отдам.

– Развяжи его, – сказал вдруг воевода. Блуд наклонился поспешно. Хаук перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные мечи. Встал посередине поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные кисти. Воевода не торопил его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую куртку, под шерстяную рубаху... и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную деревяшку, старую, потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой, стукнул пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь и заиграл.

Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.

Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать было нам хороших гудцов... но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не объясню, но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться... Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге...

Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым ртом старое дерево, сильные пальцы сжимали треснувший край. Я глянула на усыновлённых. Эта песня была и для них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им сегодня не умирать.

...Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома...

Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.

– Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? – спросил он негромко.

Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой – обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:

– Принесите меч, храбрецы. Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того, но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И – вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:

– Возьми...

Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.

– Держи на память, валькирия!

Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:

– Теперь убивай.

Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как нынче, она уже не споёт.

Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник... В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит ребро и рука чуть ниже плеча... Хаук перехватил черен, пробуя защититься, – новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как тот замахивается.