Дороги Младших Богов - Сердюк Андрей. Страница 38

— Хотите верьте, хотите нет, — не настаивал ни на чем старик. — Ваше право.

— Ну ладно, — стал я рассуждать от обратного, — допустим, всё обстоит таким вот образом, почему тогда об этом никто, нигде и никогда? Ни слова, ни полслова?

— Рыцари Ордена надежно хранят свою тайну, — гордо ответил старик.

— Да бросьте смешить, — не поверил я. — Если бы такая тайна существовала, то в наше таблоидное время и о ней, и о рыцарях, ее хранящих, на каждом бы заборе было… Как о масонах, к примеру.

— What is hits is history, and what is mist is mystery. Но имеющий уши да услышит.

— В смысле?

— Послушайте, я сейчас вам прочту одно стихотворение, — сказал старик так, будто собрался подарить мне новую бээмвуху.

И действительно подарил. В смысле продекламировал. Вот такое:

There are so many things I have forgot,

That once were much to me, or that were not,

All lost, as is a childless woman's child

And its child's children, in the undefiled

Abyss of what will never be again.

1 have forgot, too, names of the mighty men

That fought and lost or won in the old wars,

Of kings and fiends and gods, and most of the stars.

Some things 1 have forgot that I forget.

But lesser things there are, remembered yet,

Than all the others. One name that I have not —

Though 'tis an empty thingless name — forgot

Never can die because Spring after Spring

Some thrashes learn to say it as they sing.

There is always one at midday saying it clear

And tart-the name, only the name I hear.

While perhaps I am thinking of the elder scent

That is like food, or while I am content

With the wild rose scent that is like memory,

This name suddenly is cried out to me

From somewhere in the bushes by a bird.

Over and over again, a pure thrash word.

— Что это? — спросил я, с трудом дождавшись, когда он закончит.

— Это «Word» от Эдварда Томаса. Слышали о таком?

— О Томасе Эдварде слышал, конечно, — сказал я. — Кто ж у нас на Шестом квартале о нем не слышал? Слышал. Только вот об этом «Слове», к стыду моему, почему-то нет. Эдвард, он что, был рыцарем Ордена?

— Разумеется, — сказал старик и поинтересовался тоном, в котором я уловил некий надрыв: — А вы поняли, о чем там идет речь?

— В общих чертах, — признался я. — Но, честно говоря, как будто картона пожевал. Я инглиш на слух пока не очень. Читать читаю, а на слух, особенно когда так живо, — тарабарщина.

— Вот как? — удивился старик, будто мы не на Сухэ-Батора с ним находились, а где-нибудь на Гавер-стрит, и еще раз простонал, теперь по-русски:

Вещей забытых много, и меж них

Так много значивших, и много есть пустых,

И, как бездетных женщин сыновья

В незамутненной тьме небытия,

Они пропали для грядущих дней.

Забыл я также имена царей

И королей, и смысл деяний их,

И большинство названий звезд ночных.

Я позабыл и то, что позабыл,

Но кое-что я всё же сохранил

В душе — есть слово легкое одно,

Уж так бесплотно, крохотно оно,

А вот бессмертно: каждою весной

Дрозд произносит этот слог простой.

Всегда есть дрозд среди других дроздов,

Что для меня пропеть его готов.

В то время как преследует меня

Настырный запах умершего дня,

И, словно память, розы цепкий дух,

Мне это имя произносит вслух.

Откуда-то из-за густых кустов

Дроздовье слово, лучшее из слов.

Закончив, старик пояснил мне, дураку:

— Тут имеется в виду Слово вещего дрозда.

Он сказал это с такой проникновенностью, что стало понятно: надо восхититься. Но я не стал восхищаться. Мало того, мне захотелось выразить такому настырному пафосу свое ироничное фи. И я его выразил:

— Прямо-таки вещего?

— Да, вещего, — настаивал старик.

— Ну ладно, — неискренне уважил я чужую старость. — Вещего так вещего.

— О том же самом, кстати, поведал в «Тринадцати способах смотреть на дрозда» Уоллес Стивенс, а если конкретнее, то — в восьмом способе:

Мне ведомы тайны созвучий

И тайны гибких, властительных ритмов.

Но мне ведомо также,

Что без черного дрозда

Ничего бы не вышло.

— Проще говоря, Стивенс у знакомого дрозда образы приворовывал, — перевел я стихи на суровую прозу.

— Ну-у-у…

— Мне вообще-то Стивенс нравится, — не дождавшись встречной реплики, продолжил я. — Особенно то место из «Сущего и вещего», где огненная птица, сидя на древе, поет песню без смысла и без выражения, пытаясь донести до народа простую мысль, что не от рассудка зависит счастье или несчастье. Такой дзен меня греет. Хотя, с другой стороны, я слышал, что Стивенс был активным сатанистом. А мне сатанисты как-то так не очень по душе. Не очень. Особо не напрягают, конечно, но всё же как-то так… Все эти их ритуалы странноватые… Вот мне комбат Елдахов рассказывал, что у него был боец, который как-то раз, собрав в банку шестьсот шестьдесят шесть божьих коровок, встал в шесть часов шестого июня и…

— Кто вам сказал, что Стивенс был сатанистом? — прервал вопросом мой рассказ старик.

— Да так, говорю же, что слышал где-то, — ответил я.

— Вранье! — вспылил старик. — Он, может, и не был до конца тверд и последователен, что, кстати, проскальзывало у него иногда и в творчестве, например, в пятом из упомянутых тринадцати способов смотреть на дрозда:

Не знаю, что выбрать —

Красоту звучаний

Или красоту умолчаний,

Песенку дрозда

Или паузу после.

Но никогда, слышите, никогда, — старик даже ударил в запале канделябром по столу, — Уоллес Стивенс не сомневался в примете божественного присутствия!

— Я ему завидую, — примирительно заметил я. — Уоллес-неволес.

— Ладно, оставим Стивенса в покое, — сказал, успокаиваясь, старик, но сразу стал толкать свою телегу дальше: — Скажите, а может быть, вам попадался когда-нибудь и где-нибудь «The darkling trash» Томаса Харди?

— Черный дрозд? — сумел перевести я название и удивился: — У Харди есть такой текст?

— Конечно есть. И даже очень есть. Только в английской поэтической традиции «darkling trush» — это всё же не «черный дрозд» и даже не «дрозд, едва различимый в темноте», а «дрозд, видящий сквозь тьму» или — «вещий дрозд». Так, надо это так понимать. Вот послушайте.

И он вновь погнал по-английски:

The land's sharp features seemed to be

The Century's corpse out leant,

His crypt the cloudy canopy,

The wind his death-lament.

The ancient pulse of germ and birth

Was shrunken hard and dry,

And every spirit upon earth

Seemed fervourless as I.

Да, видимо вспомнив про мой никакой английский, по ходу чтения перешел на русский:

Но вдруг над головой моей

Раздался чистый голос,

Как будто радость майских дней

Лучами раскололась.

Облезлый, старый черный дрозд,

От холода весь съежась,

Запел при блеске первых звезд

Так звонко, не тревожась.

Все было пасмурно кругом,

Печаль во всём сказалась,

И радость в сумраке таком

Мне странной показалась —

Как будто в песне той, без слов

Доходчивой и внятной,

Звучал какой-то светлый зов,

Еще мне непонятный.

Закончив, Старик немного помолчал, пытаясь оценить, какое впечатление произвел на меня своим эстрадным номером. Убедившись, что практически никакого, заметил:

— Это классический перевод. А вот есть еще один.

И не замедлил продемонстрировать.

Он читал, а я, глядя на него, думал: для чего он так хвост распушил? Зачем разборку так издалека начал? Почему не взял да и не сказал по-человечески: мол, так и так, я тут типа коза-ностра или там — череп-кости и в связи с этим веским обстоятельством попрошу предъявить! И перетерли бы. А там бы уже как пошло.