Севастополь и далее - Азольский Анатолий. Страница 12

— Как я поняла, заявление в суд вы подали в день приезда ответчика в Ленинград?

— Да, — не чувствуя подвоха, подтвердила Элеонора.

— А в какой примерно час?

— Ну… около десяти утра, — несколько обеспокоенно ответила Элеонора.

— Гражданин Суриков, — взялась теперь за мужчину судья, — а каким самолетом вылетели вы из Москвы в Ленинград и когда прибыли в город?

Врать было бессмысленно, и судья ответ получила. Затем уставилась на Элеонору, на ее филологическое личико, по которому блуждали сюжеты плутовских романов, либретто оперетт и разудалые киносценарии итальянского неореализма. На невероятную смесь эту бросали отблеск сияющие умом и отвагой черные глаза.

— Так вы учились на филологическом?

— А как же…

— Тогда… На каком факультете учится мужчина, с которым вас застал стоящий рядом с вами Суриков Виктор Степанович?

— На мехмате! — брякнула Элеонора.

— На механико-математическом, — задумчиво уточнила судья. — Уж не он ли рассчитал вам время, когда надо было разыграть этот спектакль с изменой?.. Мужа-то своего любите небось, да уж как не хочется покидать теплую конуру в Ленинграде, а?

Судья встала и произнесла гневно-возвышенную речь о долге жены сопровождать мужа-офицера при всех радостях и невзгодах его служения Отчизне — так, как делали это испокон веков русские женщины, следуя за мужьями в безводные пески Кара-Кумов, в таежные дебри, в отдаленные гарнизоны Крайнего Севера и Памирских отрогов…

Элеонора умело отражала атаки судьи-гуманистки, гордо встряхивая головкой, на которой восседала кокетливая шляпка. На призыв немедленно помириться и отправиться в далекие края, ответила:

— Только после тебя!.. Жаль, что ты не приехала на остров Парамушир прошлым летом! — выдала она государственный секрет, зная из писем Сурикова о цунами, которое смыло все население Парамушира.

Судья и не таких дерзостей наслушалась. Трахнув кулаком по столу, она предрекла Элеоноре другое цунами, здесь, в городе на Неве, ибо в первое же наводнение волны снесут ее в Финский залив, и будет она плыть по морю посреди презервативов и прочего…

Бесстрашная Элеонора запустила в нее шляпкой, вдогонку ей швырнув несколько горячих словечек. Заседание суда стало походить на свару баб из-за помоев на пирсе Ломоносовской бухты, и само слово «помои» не могло уже не прозвучать.

И оно прозвучало.

Разведя супругов, судья вроде бы спокойно, невинно даже спросила, будет ли подаваться гражданский иск о разделе имущества, и, услышав отказ, вновь встала и вонзила в Элеонору следующее:

— А жаль! Я бы тебе присудила вешалку в прихожей, которая тебе не понадобилась бы, потому что единственное, что останется на тебе, так это — сраные трусики помойного цвета!

— У тебя даже таких еще нет! — огрызнулась Элеонора.

Две народные заседательницы, каменной неподвижностью подтверждавшие законность препирательства, совсем не похожего на прения сторон в юридическом процессе, вдруг как по команде встали и таким ядреным матерком отлаяли Элеонору, что Сурикову стало жалко ее. Ладонью зажав неистовый рот Элеоноры, он выволок бывшую супругу на улицу, посадил в такси и поплелся в гостиницу. Через неделю был уже в другой — в московской, потом слетал на юг, поскучал там и подался на родной ТОФ. На следующий год отпуск решил проводить в столице; был в штатском, брел однажды под дождем и нос к носу столкнулся с девушкой, которая, спасая туфли свои от промокания, сняла их и несла, босая, в руках. «Простудишься, — пожалел ее Суриков, — к врачу побежишь ведь завтра…» Оказалось — медсестра, ни черта не боится, свои врачи в поликлинике от всего вылечат. Однако согласилась предохраниться от сырости и выпить малость в кафе рядом. Разговорились, звали ее Ритой, ломаться не стала, пошла в ресторан, жила на окраине, в деревне Тропарево, вылезла из такси и предложила завтра заехать к ней в поликлинику. «Заодно к невропатологу свожу тебя: чтоб не лапал по-дурному!»

Каждый день что-нибудь затевали — то на стадион попрутся, то в кино. Такой чистой была и ясной эта Ритуля, что Суриков опасался приглашать ее к себе в номер. Что офицер и служит у черта на куличках — тоже говорить боялся. Однажды при встрече Ритуля протянула ему ладошку и сказала:

— Руку могу тебе отдать, но сердце пока глухо…

Потом и у сердца прорезался слух, в такси щекой прижималась к его плечу и вздыхала. Тень ее мамаши нависала над ними, та была старорежимной закваски, ценила добытчиков, а Суриков ей казался пустельгой, деньги на ветер пускающим: да хоть ты на Чукотке служи, где сто процентов северной надбавки, а копеечку береги, не мотайся по городу в такси, не суй дочери букеты роз, в огороде гвоздик бесплатных полно.

За неделю до отлета произошло событие, перевернувшее скромную жизнь тропаревской семьи. В воскресенье заехал Суриков за Ритой и увидел у домика ее ведро с надписью «Для жидких отходов». Смотрел долго, неотрывно, томительно размышляя. Подтверждая ход его мыслей, мамаша, значительно поджав губы, сказала, что ведра выданы совхозом, каждый вечер забирают помои эти, идут они на свиноферму.

— А вы-то что с этого имеете?

Мамаша растерянно призналась: ничего.

— Так надо поставить условие: чтоб свинину вам со скидкой продавали! Или пусть поросенка отпустят по дешевке, и он ваши помои превратит в свинину! Самим достанется и на рынке излишки реализуете!

Мамаша что-то начинала соображать, хлопая жиденькими ресницами. Когда следующим утром Суриков появился у калитки, засеменила к нему — чуть подкрашенная, в наисвежайшем сарафане, на лице — угодливая улыбка.

— Заждались мы вас, заждались, дорогой гостюшка, милости просим, Виктор Степанович!..

И сияющая Рита за спиной ее, знаки подает, что-то вроде «полный вперед», да еще дважды, машинным телеграфом, что означало «самый полный». Обнялись и долго держали друг друга в объятиях. Мамаша всплакивала, чуя скорую разлуку: уезжать ей никуда нельзя, деревню сносить будут, как бы чего не прозевать. И вновь будущий зять дал ей урок жизни — за Ритулей, сказал, жилплощадь забронирована, снос дома возместится двухкомнатной квартирой!

Времени в обрез, не до свадьбы, нужны жизненно важные бумаги, ибо не всякую советскую женщину пустят в закрытую погранзону. Суриков пошантажировал загс отпускным билетом, тот пошел навстречу брачующимся, теперь милиция на законном основании разрешила жене военно-морского офицера въехать в базу, она же забронировала московскую прописку ей. Ну, а военкомат выдал проездные билеты Маргарите Алексеевне Суриковой, и поликлиника военно-морской базы Совгавань пополнилась еще одной медсестрой, вызвавшей живейший интерес молодежи.

Гульнула все-таки молодежь на свадьбе, напитков — вдоволь, за полгода до отлета в Ленинград Суриков применил маневр, испытанный им на училище имени А.С.Попова. Корабельный достаток кончился в Ломоносове, береговая холостяцкая безалаберщина в Совгавани порастрясла карманы, порою даже выпить было не на что, и Суриков подсчитал, что десять литров дармового спирта будут ему весьма кстати. Но где эти десять литров достать? Через подчиненных? Отпадает: под знаменами начальника разведки — скромная замужняя дама и мичман-лаборант, доверять которому опасно.

Понятно, что офицер, годы проведший на боевом тралении, не раз усмирявший бабьи бунты из-за помоев, всегда преодолеет трудности. Поразмыслив над сложнейшей ситуацией, Суриков отстучал на пишущей машинке письмо, адресованное начальнику тыла Тихоокеанского флота. Литеры на бумаге выражали негодование, вызванное тем, что с начала года разведке базы Совгавань не выдаются положенные ей ежемесячные 40 (сорок литров) спирта, основанием же отпуска спирта является приказ Главкома ВМФ СССР No00413 от 17 января 1967 года. В том же письме мягко ввертывалось напоминание о том, что военно-морская база Совгавань не является базой первого разряда, то есть должна снабжаться особыми распоряжениями. Кроме того, дата всесильного приказа была страховки ради указана Суриковым неверно, до 1967 года еще не один месяц, на дворе — май 1966 года.