Женитьба по-балтийски - Азольский Анатолий. Страница 19

— Если произойдет больно, я старательно улыбаться…

Он пил на кухне фруктовую воду, мучила жажда, и кончились папиросы, как в тот день, когда он познакомился со школьницей, сейчас плещущейся в ванной.

Настя носилась из комнаты в комнату, предупредила Алныкина, что в его распоряжении один час двадцать минут, вполне достаточно, отец ее за это время делает полостную операцию. От лепета двух девчонок ломило голову, Алныкин окатил себя холодной водой. Настя, кажется, уже ушла. Он приоткрыл дверь, выглянул: та сидела на лестнице, воткнув кулачки в щеки, у ног — карманные часы с откинутой крышкой. Было сильное желание — поставить девчонку на ноги и дать пинка.

— А вдруг отец придет раньше обычного… Как там у вас?

Он осторожно закрыл дверь, по рассыпанным цветам пошел в комнату. На Леммикки было длинное белое платье с вырезом. Волосы еще не просохли. Прежде чем снять с себя мешавшую Алныкину одежду, она призналась в страшном грехе: шапку его офицерскую унесла вовсе не по забывчивости, а намеренно, чтоб через нее найти того, кого полюбила с первого взгляда, в тот момент, когда он окликнул ее.

К приходу отца Насти квартира была приведена в обычный непраздничный вид, ничто в ней, кроме цветов на подоконниках, не говорило о том, что произошло, и сколько ни вглядывался Алныкин в Леммикки, не находил в движениях ее, жестах и речи ни малейшего намека на только что свершившееся. Но вот глаза их встретились — и не могли расстаться, ибо тайна связывала обоих, они были свидетелями и участниками необыкновенного явлени в природе — таинства, равного восходу солнца.

Утром он пришел в ОКОС, отдел кадров офицерского состава, принял его сам начальник, сесть не предложил, но и сам стоял, слушая Алныкина очень внимательно. Сказал, отметая возможные подозрения, что отдел его лишь з а— п р а ш и в а е т, пропуск он дооформляет, и только. ОКОСу очень выгодно присутствие жен и женщин вообще в Порккала-Удде, база эта хоть и рядом, но считается о т д а л е н н о й, и нахождение женщин на объектах такого рода всегда способствовало решению задач боевой и политической подготовки. Что касается отказа в пропуске, то начальник ОКОСа рекомендовал следующее. Надо написать рапорт на имя члена Военного совета, изложить суть дела, ничего не приукрашивая, и от своего имени поручиться за жену.

Алныкину дали перо и бумагу. Он написал о Леммикки, которая уже не Йыги, а Алныкина, которая политически благонадежна, комсомолка, настоящего отца не знает и, конечно, никаких связей с ним не поддерживает. «…Партии Ленина-Сталина предан, член ВЛКСМ лейтенант Алныкин».

Содержание рапорта начальник ОКОСа одобрил, заметив, однако, что официальный срок прохождения документов такого рода — двое или трое суток, хотя донести его до кабинета, что в соседнем здании, пять минут. Не разумнее ли прибегнуть к помощи адъютанта командующего? Однокурсник все-таки и вхож к члену Военного совета.

С рапортом в руке Алныкин бродил по коридорам штаба и всматривался в офицеров, отыскива среди них того, кто, минуя все промежуточные кабинеты, положит его рапорт на стол члена Военного совета. К Витьке Колбагину (по прозвищу Ромодан) идти он не хотел, просить его о помощи считал поступком, нарушающим училищные заповеди. Он раньше был своим парнем, Ромодан, — и только поэтому Алныкин не решалс назвать его предателем. А он, Колбагин, и был предателем: четыре года училс на офицера плавсостава, по диплому значился корабельным артиллеристом, а служить решил в адмиральской прихожей.

Штаб жил и служил по корабельному распорядку, еще сорок минут — и полдень, обед с послеобеденным отдыхом, драгоценное время утекало.

Вдруг он увидел того языкастого и нагловатого старшего лейтенанта, перед напором которого спасовал сам Янковский в комендатуре, — того офицера, что в памятный для Алныкина день 13 марта подталкивал вперед женщину на темной улице Пикк.

Старший лейтенант шел по коридору. Алныкина у стены он не заметил бы вообще, не шагни тот наперерез ему. Просьбу выслушал молча, не прерывая, лишь округлением бровей выразив некоторое удивление. Взял рапорт, и по мере чтения лицо его все более и более печалилось. Горестно вздохнул.

— Да, брат, погорел ты крепко… — Он задумался. — Послушай, ты из Фрунзе?

Какого года выпуска?.. Пятьдесят второго? Так Витька Колбагин твоего же выпуска.

Он прочитал на лице Алныкина, кто такой Витька, спрямил брови и нехотя согласился.

— Что он скотина — ты не ошибся… Ладно, я этот вопль души, — он пошелестел рапортом, — донесу до сведения, сейчас же, дай мне заодно предписание. И не стой здесь, не раздражай мозолистые глаза начальства. Подожди в курилке.

Вернулся он скоро, без рапорта.

— Везет тебе, лейтенант Алныкин!.. Соответствующая резолюция наложена, рапорт у заместителя начальника Политуправления, сегодня же он определит офицеров, которые займутся твоими делами, но завтра-то — выходной, дай отдохнуть служителям моря. Во вторник придешь, после обеда, в Политуправление, а на предписании тебе любые даты поставит мичман, который при помощнике командующего по строевой части, я с ним договорился… Не кисни! Все обойдется! И с женой все будет в порядке, эстонки — хорошие бабы, отзывчивые, покладистые.

Алныкин пожал протянутую руку. Он был счастлив. Все устраивалось как нельзя лучше. Подполковник Горошкин и Настя уехали до понедельника в Пярну, подарив молодоженам уединение.

Эти дни они не отходили друг от друга, и если Леммикки шла в ванную умываться, Алныкин тянулся за нею, стоял у двери, и они продолжали нескончаемый разговор. Ходили по улицам, держась за руки, и все расступались, еще издали завидев их. Сколько ни вглядывались они в бездонную тайну, она не разгадывалась, манила, она взывала, она прикидывалась узнанной и близкой, чтоб тут же погрузиться в бездну и аукать оттуда.

Восходы и заходы солнца, мерцание звезд и растворение их в светлой голубизне неба, лунный рог, цеплявшийся за шпиль, — все смешалось и поменялось местами, желтый свет заливал комнаты по ночам, от Леммикки исходило голубое сияние, вечным двигателем тикали напольные часы, обещая бесконечность жизни и счастья.

Как только Алныкин увидел тех, кто займется его судьбой, он сообразил, что от офицеров этих ждать можно только беды. Их было двое, и опыт подсказывал: двое всегда боятся третьего, того, которого сейчас нет, но который спросит с них, и эти двое, контролируя себя, будут — каждый — вдвойне лживы, преувеличенно пристрастны.

В углу за столом сидел капитан 3-го ранга, сплетя пальцы; руки на брюшке, глаза злые. Где-то когда-то Алныкин видел его, но вспоминать не стал, да и не мог, втянутый в разговор с подловатым — это все признавали — человеком, бывшим комсоргом училища. Панов, уже капитан-лейтенант, с комсомольской дружественностью обращалс к нему на «ты», похохатывал, рассказывая капитану 3-го ранга разные училищные хохмочки (тот угрюмо молчал), и посадил Алныкина рядом с собою, на диванчик. Старания, приложенные училищными офицерами в прошлом году, когда досрочно отправили на флот почти четыреста человек, были оценены министром: кого повысили в звании, кого назначили на более высокую должность. Старший лейтенант Панов удостоился, конечно, того и другого. Он знал каждого курсанта, водил дружбу почти со всеми, скромненько покуривал в ротах, не брезговал сидеть на подоконниках гальюнов, где обычно затевались споры и рассказывались новости, — только в гальюне и можно было наговориться! И наслушаться. Оказывается, это отнюдь не по душе командирам рот: через Панова высокое начальство узнавало о промахах воспитателей. И ротные забили тревогу, намекнули курсантам. Панов в отместку сменил тактику, заглядывал в курилку, уводил того, кто всегда помалкивал, на беседу о сущих пустяках и будто бы из этих бесед что-то узнавал. В Политуправлении флота он, наверное, какой-нибудь помощник по комсомольской работе, бегает, как и прежде, по кораблям и частям, своего стола и тем более кабинета не получил, потому и воспитательную работу ведет в комнате дл семинарских занятий. Карта полушарий и портреты вождей на стенах, шкафы с книгами, бюст Ленина.