Исчезновение Одиль - Сименон Жорж. Страница 2

Скандала не будет, так как не будет и похорон. Я сделаю так, чтобы меня не нашли и чтобы в любом случае меня нельзя было опознать.

Достаточно будет сказать всем, что я уехала, не оставив адреса.

Я неделями, если даже не месяцами, размышляла над большим числом решений, и многие из них кажутся мне приемлемыми. Я еще не выбрала. Дам себе денька два-три на то, чтобы окончательно определиться.

Папа какое-то время погрустит, но он настолько свыкся со своим незатейливым эгоистичным существованием, что для него очень скоро все вернется на круги своя.

Что касается мамы, то ее взор обращен не на внешний мир, а внутрь себя, и она удовольствуется тем, что вздохнет: «И подумать только, а ведь мы все сделали для этого ребенка! Я всегда утверждала, что с ней не все в порядке».

У меня часто возникало желание поговорить с тобой, как я делаю это сейчас в письме, но в последний момент я замолкала, потому что боялась показаться тебе смешной.

Это началось очень давно, Бобби. Еще будучи маленькой девочкой, я уже чувствовала себя неуютно в этом доме, а в своих книгах я читала о семьях, которые действительно были настоящими семьями.

Я была предоставлена самой себе. Я пряталась в саду или в большой темной гостиной, куда приходили только затем, чтобы посмотреть телевизор. В конце каждого месяца мама спрашивала у меня: «Одиль, пойдем в город?»

Я ненавидела эти выходы в свет, когда меня вели за руку, как на поводке.

Она встречала знакомых дам, и они болтали, стоя посреди тротуара, а меня в это время толкали прохожие.

Она отказывалась покупать мне сливочную трубочку, потому что на улице есть нельзя.

Мне следовало быть очень чистой, очень аккуратной, очень благоразумной.

Не знаю, как тебе удалось добиться, чтобы тебя оставили в покое.

Вероятно, это оттого, что ты парень.

А проходившие в молчании обеды и ужины, когда как бы издалека доносилась одна-единственная фраза, не находившая отклика!

Ты отличный парень. Боб. Я уверена, что ты меня поймешь и простишь. Может показаться, будто я обвиняю только других и на их плечи перекладываю всю тяжесть своего решения. Однако это не так. Я отдаю себе отчет в том, что мой истинный враг — я сама. Видишь ли, я чувствую себя неуверенно в этой жизни.

Сколько себя помню, я всегда считала себя отличной от своих товарищей.

Может, это гордыня. Не знаю. Мне бы следовало вести иную жизнь, но я первая не ведала, какую именно.

Вот почему я хваталась за все, и в итоге сейчас, когда мне за восемнадцать, я ничего не умею. У меня нет даже малюсенького, самого простенького диплома, который позволил бы мне начать карьеру, выбери я себе таковую.

Если по вечерам я тяну время, допоздна засиживаясь перед телевизором или за книгами, то это из страха оказаться наедине с самой собой.

Я слишком много думаю о себе, но у меня не получается по-другому.

У меня были подруги в коллеже. Если быть до конца откровенной, я их не любила, и очень скоро они начинали меня раздражать.

«Тебе бы следовало пригласить такую-то или такую-то», — говорила мне мама.

Пригласить их? И что я стала бы с ними делать? Их занимало не то, что занимало меня. Их болтовня, их беспричинный смех казались мне ребяческими.

Я устала писать, а ведь мне так хотелось все тебе объяснить. Тогда хотя бы один человек думал бы обо мне не как о какой-нибудь сумасбродке или больной.

Матильда говорила мне, что я никогда не была настоящим ребенком; когда я была совсем маленькой, я вела себя как взрослая и ничто так не любила, как одиночество. Меня находили сидящей на ветке дерева в глубине сада или даже в погребе.

«Что ты тут делаешь? — спрашивали у меня.

Я смотрела на людей, не отвечая. Что мне было им ответить?

Мне случалось увлечься какой-нибудь одноклассницей. Я приглашала ее домой, а спустя несколько недель уже была не в силах ее выносить.

Когда я приходила к подруге, например, на день рождения, то чувствовала себя неуютно в квартире, которая так сильно отличалась от нашей и где мать пыталась нас развлекать.

«Одиль, о чем ты думаешь?»

«Ни о чем, мадам».

Я была вежлива. Меня научили быть вежливой. Здравствуйте, мсье.

Здравствуйте, мадам. Спасибо, мсье.

Сколько же раз за свою жизнь сказала я «спасибо»!

Мне бы нужно решиться закончить это письмо. Ты ведь догадался, что я уехала в Париж? Это наилучшее место, чтобы исчезнуть.

Я не хочу, чтобы ты меня жалел. С тех пор как я приняла это решение, я уже не чувствую себя несчастной. Придется пройти через неприятный момент, но он очень короткий, короче, чем на приеме у дантиста.

А потом я почувствую себя освободившейся. Освободившейся от себя самой, той, что изводила себя, может, и безо всякой на то причины.

Я тебя еще не утомила? У меня складывается впечатление, что я пишу тебе так, будто я пуп земли. Ты не принимаешь меня или тебе не случалось принимать меня за гордячку? Я дура, что задаю такой вопрос, поскольку мне никогда не узнать ответа.

Что ж, старина Боб, не будем больше об этом думать, когда решение мною уже принято. И не жалей меня. Мне тяжело уходить из жизни, но мне было бы куда тяжелее, останься я жить.

Когда ты увидишься с дядей Артуром, скажи ему, что я не держу на него зла. Тут нет его вины. Я размышляла над этим и в конечном счете поняла, что сама его спровоцировала. Правда, мне было всего пятнадцать лет. Впрочем, он не пошел до конца. Я тогда этого не знала. Я поняла это гораздо позднее.

С мужчинами мне не везло. Именно с мужчинами, потому что я никогда не водилась со своими одногодками. Может, я была и не права? Они меня не интересовали.

Какое это теперь имеет значение!

Видишь ли, мое великое открытие заключается в том, что я ни разу ничего ни для кого не сделала. Я винила в этом другую сторону. Потом мало-помалу я начала задавать себе вопросы.

Даже когда мне случалось проявлять щедрость, это было так, как будто я смотрелась в зеркало, чтобы видеть, как я делаю красивый жест.

Почему же мне не удается закончить письмо? Мне кажется, что не хватает чего-то главного, я не сказала тебе того, что действительно имеет значение.

Когда я начала, мне казалось, что это будет просто, что от меня требуется лишь одно: дать волю своему перу, не утруждая себя при этом особыми раздумьями.

Поймешь ли ты? Мне бы хотелось, чтобы понял. Хотя я этого и не узнаю.

Уничтожь письмо. Не показывай его ни папе, ни маме. В конце концов, оба они сделали то, что могли.

В последующие часы, Боб, я буду много думать о тебе, о твоем спокойствии, о твоей доброй и светлой улыбке. Ты — уравновешенный парень, который знает, чего он хочет, и добьется этого.

Ты женишься. У тебя будут дети. Вот только хочу надеяться, что ты не останешься в «Двух липах». Мне думается, что сменявшие там друг друга жизни оставили после себя давящую атмосферу.

Ну да ладно! Я снова отвлекаюсь. Пора кончать. Крепко-крепко целую тебя в обе твои чуть колючие щеки, старина Боб. Очень скоро ты снова будешь улыбаться, и даже больше того, ты будешь закатываться своим звонким смехом.

Твоя глупая сестра Одиль».

Он долгое время сидел с листками в руках, не двигаясь. Услышав шаги на лестнице, он сунул их в карман.

— Боб, обед подан.

Она не говорила «мсье», так же как, обращаясь к его сестре, не говорила «мадемуазель». По сути дела, это она их вырастила, и у них тоже с совсем раннего возраста вошло в привычку обращаться к Матильде на «ты».

— Отец спустился?

— Сейчас же половина первого.

— А мать?

— За столом.

Он подошел к ним и, склонившись своим длинным и тощим телом, поцеловал их обоих в лоб. У него было одно из тех как бы развинченных туловищ, которые производят впечатление акробатической гибкости.

— А что, твоя сестра не спускается?

— Ее нет в комнате.

— Она сказала, куда пошла?

Его мать, с очень темными волосами, была в домашнем халате из голубого шелка. Она докуривала сигарету, прежде чем приняться за закуски. Она курила с раннего утра до позднего вечера, и к концу дня у нее из-за этого дрожали пальцы.