Кабачок нью-фаундлендцев - Сименон Жорж. Страница 8

Сорок человек, не снимая сапог, бросаются на койки, храпят, плюются, жуют табак.

— Капитан когда-нибудь сюда заходил?

— Никогда.

Ко всему этому нужно добавить шум мотора, запах угля, сажи, накаленные металлические перегородки, плеск ударяющихся в борта волн.

— Пойдем-ка со мной, Малыш Луи.

Мегрэ заметил, что за его спиной матрос, куражась, махнул рукой товарищам. Но как только они очутились наверху, на утонувшей во мгле палубе, наглость с него как рукой сняло.

— Что случилось? — спросил Малыш Луи.

— Ничего. Предположим, что капитан умер еще в пути. Мог кто-нибудь другой привести корабль в порт?

— Пожалуй, нет, потому как старший помощник не умеет определять координаты судна… Правда, говорят, что с помощью радиосвязи радист всегда может определить положение судна.

— Часто ты видел радиста?

— Никогда. Не думайте, что во время рейса можно прогуливаться вот так, как мы сейчас. У каждого свое место. В течение долгих дней только и сидишь в своем углу.

— А главного механика?

— Этого видел. Можно сказать, каждый день.

— В каком он был состоянии?

Малыш Луи постарался увильнуть от ответа:

— Что я, в конце концов, могу знать? И что вы хотите выяснить? Вот если бы вы были здесь, когда все не ладилось, когда юнгу унесло волной, когда вырвало выхлопной клапан, капитан упорно заставлял спускать сеть в таком месте, где рыбы и в помине нет, а один матрос подцепил гангрену и тому подобное!.. Тогда бы вы все проклинали и метали бы молнии и громы. Из-за любого пустяка заехали бы кому-нибудь по морде. Когда вам говорят, что капитан к тому же еще и рехнулся…

— А он действительно рехнулся?

— Я его об этом не спрашивал. А впрочем…

— Что впрочем?

— Впрочем, почему бы мне и не сказать? Все равно кто-нибудь вам расскажет. Кажется, эти трое, там, наверху, все время носили при себе револьверы. Следили друг за другом, боялись один другого. Капитан почти никогда не выходил из своей каюты, ему туда принесли компас, секстант и все остальное.

— И так продолжалось все три месяца?

— Да. Вам еще что-нибудь от меня нужно?

— Спасибо, можешь идти.

Малыш Луи нехотя отошел и задержался возле люка, наблюдая за комиссаром, который медленно раскуривал трубку.

Из зияющих трюмов при свете ацетиленовых ламп по-прежнему выгружали треску. Но Мегрэ хотелось забыть все это: вагоны, грузчиков, набережные, мол и маяк.

Комиссар стоял среди царства рифленого железа и, полузакрыв глаза, представлял себе открытое море, похожее на поле, испещренное глубокими бороздами равной высоты, которое безостановочно, час за часом, день за днем, неделя за неделей, вспахивает форштевень.

«Не думайте, что во время рейса можно прогуливаться вот так, как мы сейчас…»

Матросы у машин. Матросы на баке. А в кормовой надстройке горстка людей: капитан, старший помощник, главный механик и радист. Маленькая лампа нактоуза, освещающая компас. Разложенные карты.

Три месяца!

Когда они возвратились из плавания, у капитана Фаллю было составлено завещание, из которого следовало, что он собирается покончить счеты с жизнью.

Через час после прибытия его задушили и бросили в воду.

А г-жа Бернар, его квартирная хозяйка, сокрушается оттого, что теперь невозможен столь удачный союз. Главный механик устраивает сцены жене. Некая Адель ссорится с каким-то мужчиной, но удирает с ним, едва Мегрэ сунул ей под нос ее портрет, замазанный красными чернилами. Радист Ле Кленш находится в тюрьме в убийственном настроении.

Судно едва покачивалось. Движение легкое, словно дыхание. Один из мужчин на полубаке играл на аккордеоне.

Повернув голову, Мегрэ заметил на набережной две женские фигуры. Он бросился к ним, перешел мостик.

— Что вы здесь делаете?

И тут же покраснел, потому что сказал это резким тоном, а в особенности потому что сознавал, что и сам поддался тому исступлению, которое охватило всех участников этой драмы.

— Нам захотелось посмотреть судно, — сказала г-жа Мегрэ с обезоруживающим смирением.

— Это моя вина, — вмешалась Мари Леоннек. — Я настояла на том, чтобы…

— Ладно, ладно. Вы ужинали?

— Конечно. Ведь уже десять часов. А вы?

— Да. Спасибо.

Свет горел только в «Кабачке ньюфаундлендцев». На молу угадывались какие-то фигуры — туристы, которые добросовестно совершали вечернюю прогулку.

— Удалось вам что-нибудь обнаружить? — спросила невеста Ле Кленша.

— Пока еще нет. Вернее, совсем немного.

— Я не осмеливаюсь просить вас об одолжении…

— Ну, говорите же.

— Мне бы хотелось увидеть каюту Пьера. Вы позволите?

Пожав плечами, комиссар проводил ее туда, г-жа Мегрэ отказалась переходить по мостику.

Каюта была настоящей металлической коробкой. Радиоаппараты, стол из листового железа, скамейка и койка. На стенке портрет Мари Леоннек в костюме бретонки. На полу — старые башмаки. На кушетке — брюки.

Девушка смотрела на все это с любопытством, смешанным с радостью.

— Да. Здесь не совсем так, как я себе представляла. Он никогда не чистил башмаки. Смотрите, он все время пил из этого стакана и никогда его не мыл.

Странная девушка! С одной стороны, смесь робости, слабости и хорошего воспитания, с другой — энергия и смелость. Поколебавшись, она спросила:

— А каюта капитана?

Мегрэ едва заметно улыбнулся. Он понимал, что в глубине души она надеялась сделать какое-нибудь открытие. И он отвел ее туда. Сходил даже на палубу за фонарем.

— Как можно жить среди такой вони! — вздохнула она.

Она внимательно осматривала все вокруг. Вдруг она смутилась, причем комиссар заметил это, и робко спросила:

— А почему кровать приподнята?

Услышав это, комиссар забыл даже зажечь погасшую трубку. Наблюдение было точное. Весь экипаж спал в койках, вделанных в переборки и, так сказать, составлявших часть архитектуры судна. Только у капитана была настоящая кровать. И вот под каждую ее ножку подложили по деревянному кубику.

— Вы не находите, что это странно? Можно подумать…

— Продолжайте.

От дурного настроения не осталось и следа. Мегрэ смотрел на бледное лицо девушки, которое светилось радостью открытия.

— Можно подумать… Но вы будете надо мной смеяться… Кровать, наверное, подняли для того, чтобы кто-то мог под ней спрятаться. Если бы не эти куски дерева, матрац был бы куда ниже. Тогда как сейчас…

Не успел комиссар и слова сказать, как она улеглась на пол, несмотря на покрывавшую его грязь. Потом полезла под кровать.

— Места вполне достаточно, — сообщила она.

— Да вылезайте же!

— Погодите. Дайте мне сюда на секунду лампу, комиссар.

Она вдруг замолкла. Мегрэ не мог понять, что она там делает. Он начал терять терпение.

— Ну, что?

— Сейчас… Подождите.

Она вылезла из-под кровати. Серый её костюм был весь выпачкан, глаза лихорадочно горели.

— Отодвиньте кровать. Вы увидите… Голос ее прерывался, руки дрожали. Мегрэ резким движением отодвинул кровать от переборки и посмотрел на пол.

— Ничего не вижу.

Она молчала Мегрэ обернулся и увидел, что девушка плачет.

— Но что вы тут нашли? Почему плачете?

— Вот. Читайте.

Пришлось нагнуться и поднести лампу к самой переборке. Теперь Мегрэ различил слова, нацарапанные на дереве чем-то острым — булавкой или гвоздем:

Гастон — Октав — Пьер — Ан…

Последнее имя было недописано. Однако работа эта была выполнена без спешки. На некоторые буквы, вероятно, ушло больше часа. Вокруг были всякие завитушки, линии, выведенные, по-видимому, от нечего делать.

Оленьи рога над именем Октав придавали всей надписи комический оттенок.

Девушка уселась на край кровати, выдвинутой на середину каюты, она молча плакала.

— Любопытно, — проворчал Мегрэ. — Я был бы счастлив узнать…

Тогда она резко поднялась:

— Ну да! Так оно и есть. Здесь была женщина. Она тут пряталась. И ясно, что к ней сюда приходили мужчины. Разве имя капитана Фаллю не Октав?