Рука - Сименон Жорж. Страница 36

Взгляд мой упал на положенную на скатерть ее руку, точно так лежала она когда-то январской ночью на паркете, и мне захотелось приблизить к ней свою руку, чтобы сжать ее.

Смелее, Доналд!

Она догадалась.

— Если бы вы только знали, как мне это тяжело, — вздохнула она.

Потом мы пешком отправились к ней. Мне так хотелось прошептать:

— В последний раз, можно?

Мне казалось, что тогда наступит облегчение.

Я смотрел на окна четвертого этажа. Мы вошли в холл.

— Прощайте, Доналд…

— Прощайте, Мона…

Она бросилась в мои объятия и, не заботясь о своем гриме, поцеловала меня долгим, глубоким поцелуем…

— Никогда вас не забуду, — задыхаясь, пробормотала она.

Потом быстро, почти лихорадочно, открыла дверь лифта.

С тех пор прошел месяц, и моя ненависть к Изабель все увеличивается.

Как и следовало ожидать, она обо всем догадалась, как только я вернулся.

А я ведь даже и на напился. Не ощущал в этом потребности.

Ведя машину вдоль Таконик Паркуей, я мысленно рисовал себе ту жизнь, которая ожидала меня ежедневно, от пробуждения до отхода ко сну. Я отчетливо видел все: дома — хождение из комнаты в комнату, почта, контора, секретарша, которая скоро нас оставит, завтрак, опять контора, клиенты, корреспонденция, стаканчик виски перед обедом, трапеза наедине с женой, телевизор, книга или газета…

Я не упустил ни одной подробности. Я подробнейше их вычерчивал, словно тушью.

Это были как бы гравюры, альбом гравюр, живописующих дни некоего Доналда Додда.

Изабель, как я и ожидал, ничего не сказала. Я предвидел также, что в ней не может пробудиться жалость, да я этого и не хотел. Она все же сумела скрыть свое торжество и сохранила отсутствующий взгляд.

Но уже на следующий день она глядела на меня так, как смотрят на больного, спрашивая себя, выживет он или умрет.

Я не умирал. Моя механика действовала безотказно. Я был хорошо выдрессирован. Все мои движения оставались неизменными, а также и произносимые мною слова, мои привычки, жесты за столом, в конторе, вечером в кресле.

Почему продолжает она выслеживать меня? На что надеется?

Я чувствовал, что Изабель не удовлетворена. Ей нужно нечто другое.

Мое полное уничтожение?

Я не был уничтожен. Хиггинс тоже удивился, что я не еду в Нью-Йорк.

Секретарша и та удивлялась.

Прошла еще неделя, и Хиггинс успокоился, поняв, что так называемая моя связь закончилась.

Так я вернулся в мир порядочных людей и нормальных существ. Я как бы переболел моральным гриппом, от которого потихонечку выздоравливал.

Хиггинс старался быть со мной приветливым, ободряющим, по несколько раз на день заходил в мой кабинет поболтать о делах, о которых раньше он довольствовался перекинуться словом-другим, на ходу.

Он явно старался заинтересовать меня окружающим. Я как-то встретил Уоррена на почте, куда многие заходят утром за своей корреспонденцией.

Помня о том приеме, какой я ему оказал в его последний визит, он, видимо, колебался, подойти ли ко мне, наконец решился:

— Вы хорошо выглядите, Доналд!

С чего бы это!

Я избегал поездок в Нью-Йорк даже тогда, когда это было нужно, старался улаживать дела по телефону или письменно. Однажды, когда мое присутствие было необходимо, я попросил Хиггинса заменить меня, и он принужден был согласиться.

Не означало ли это, что я выздоровел или почти выздоровел?

Если бы только все они знали, до чего я ненавидел Изабель! Но об этом знала она одна.

Я ведь наконец понял. Так долго я искал объяснения ее взгляду.

Сколько я делал различных предположений, не подумав о самой простой разгадке.

Я вышел из-под ее контроля. Разорвал путы. Стал ей недоступен.

Этого она не простит никогда. Я был ее достоянием, как дом, как девочки, как Брентвуд и замкнутый круг нашего в нем существования.

Я ускользнул и начал смотреть на нее извне. Я смотрел на нее с ненавистью, потому что она слишком долго насиловала меня, удушала меня, не давала мне жить.

Ну да! Я сам ее выбрал. Согласен и повторяю, что это так. Но это же ничего не меняет. Она — тут рядом со мной, в соседней постели и не перестает быть для меня живым воплощением всего того, что я возненавидел.

Я не в состоянии был разделаться с целым светом и со всеми подлыми людскими установлениями. Не мог же я выплюнуть их и мои фальшивые истины прямо в лицо всем миллионам человеческих существ.

А она — под боком.

Как на какое-то мгновение, появляется Мона, которая, как могла, утверждала для меня жизнь.

Изабель все это знает. Уж там были у нее или не были те качества, которые ей все приписывали, но одно несомненно: она умела разбираться в чужих душах, а особенно в моей.

Она предавалась этому занятию безраздельно, целыми днями, чувствуя, что от меня остается уже только одна оболочка, да и та вот-вот рассыплется.

Видеть, как я превращаюсь в ничто! Что за дивное наслаждение! Какая несравненная месть.

— У Изабель столько достоинств…

Ну разумеется, чего стоит жить с таким человеком, как я! А что она вытерпела за последние месяцы!

— Он даже не давал себе труда притворяться…

По вечерам мне все труднее становилось засыпать.

Часто, проворочаваясь тщетно целый час, я шел в ванную комнату и принимал снотворное.

Она и об этом знала. Я уверен, что она удерживалась ото сна, чтобы насладиться моей бессонницей, чтобы лучше проникнуть в таинственное брожение моих мыслей.

Но меня преследовало вовсе не лицо Моны, и вот тут я не уверен, догадывалась ли Изабель. Передо мной маячила скамейка. Скамейка, покрашенная в красный цвет. Рев бури и стук сорванной с петель двери, которая билась о стену в размеренном ритме и пропускала все больше снега, подступавшего почти к самым моим ногам.

На смену приходило другое видение: Рэй с Патрицией в ванной комнате.

Я хотел бы быть на его месте. Я жаждал Патрицию. Придет день, Эшбриджи вернутся из Флориды, и я…

Рэй умер. Его дорогостоящая квартира на Сэттон Плейс, агрессивную роскошь которой он так иронично выставлял, опустошена, и в ней живет кинозвезда.

Его жена Мона скоро станет г-жой Фальк. Ее будущий муж был его другом. Это — продюсер, с которым он вел дела.