Последнее лето - Арсеньева Елена. Страница 34

– Хороший пример, – кивнул товарищ Павел. – Но с тех пор прошло уже около десяти лет. Акция несколько подзабылась. Жаль, что прошлогоднее убийство Фриммермана не удалось выдать за политическое. Оно сослужило бы нам хорошую пропагандистскую службу.

А вот этот случай Шурка знал не понаслышке, ведь произошел он меньше года назад. Полицмейстер Иван Фриммерман крепко прищемил хвост приставу Рождественской части Корчагину. Все знали, что это самая «хлебная» часть города: ночлежные дома, игорные дома, нумера с девицами, тайные склады контрабандистов... Корчагин обложил весь «шаткий люд» своего района такой данью, что народишко взвыл. Но это еще ладно, это его право. Но вот набрасываться на кассира речной пристани и отбирать у него наличность... или являться с девками на прогулочный пароходик, учинять кутеж и не платить по счету... избивать «шпаков» [21] , которые осмеливались защищать своих дам от приставаний любвеобильного пристава... Временами Корчагин вообще не появлялся в участке. И вот в одно из таких его отсутствий нагрянула ревизия и обнаружила крупную растрату. Фриммерман, зная, что Корчагину покровительствует сам губернатор Хвостов, предложил тому покрыть недостачу и уйти в отставку по-тихому. Корчагин полез в бутылку и начал грозить Фриммерману. Тот немедля подписал представление на увольнение начальника Рождественской части, показаний к чему было столько, что даже губернатор постыдился заступиться за своего протеже. На другой день пьяный Корчагин явился в кабинет Фриммермана и застрелил его. На суде, который вел председатель Московского окружного военного суда генерал-лейтенант Домбровский, Корчагина приговорили к смертной казни, однако спустя некоторое время заменили ее двадцатью годами каторжных работ. На смену Фриммерману прибыл новый полицмейстер, Комендантов, однако часто велись разговоры, что он слабоват в коленках и теперь порядок держит в своих руках начальник сыскного отделения – Смольников.

Но что получалось? Что эти люди замышляют убить его?! Или Шурка что-то неверно понял?

Вот это да...

Шурик хмуро, с тревогой всматривался в лица Павла и Виктора. Оба хранили самое безразличное выражение.

– Это не так трудно, как могло бы показаться... – задумчиво пробормотала Мопся. – Смольников практически всегда без охраны. Можно, к примеру, сообщить ему, что кто-то располагает сведениями о нападении на Волжский промышленный банк, но желает говорить с ним только te?te-a?-te?te, и под этим предлогом...

Шурка заметил, что Павел и Виктор быстро обменялись взглядами.

– Пока не стоит об этом, – мягко сказал Павел. – Мы тут не боевую операцию разрабатываем, а знакомимся. Я хотел проверить вашу информированность, ваше знание традиций нашей партии. Слышали о деле Спиридоновой?

– Конечно! – пылко воскликнула Мопся. – Кто не знает об этом?! Мария Спиридонова, которая в январе 1906 года в Борисоглебске...

– Погодите, Лариса, – прервал Мопсю Павел. – Я хотел услышать наших молодых товарищей.

Шурка опустил глаза. Зачем он сюда приперся, дурак? Острых ощущений захотелось? Ну вот и испытывай теперь одно из острейших: когда тебя вызывают к доске, а ты ни слова, ни полслова... Кто такая Спиридонова?! Что она натворила? Убила кого-нибудь? Или ее кто-то убил?

Ну нет, ему не по пути с революционерами! Пришел на конспиративное собрание, а угодил на переэкзаменовку, к которой не успел приготовиться... Мопся тоже хороша, должна была помочь теоретически подковаться...

– Я знаю, – подала голос Тамара. – Я читала в тех книжках, которые у меня оставляла Мари... то есть товарищ Лариса. Советник Тамбовского губернского управления Луженовский с особой жестокостью подавлял аграрные беспорядки. Партия эсеров приговорила его к смерти... – Голос Тамары сначала звучал слабо, неровно, затем окреп. – Мария Спиридонова сама вызвалась совершить акт мщения. Узнав, что Луженовский собирается в Борисоглебск, она приехала туда и поджидала его на вокзале. Она была маленького роста, с косой, похожая на гимназистку. На нее никто не обращал внимания. Когда Луженовский вышел из вагона курьерского поезда, Мария встретила его пятью выстрелами из револьвера. Две попали в живот советника, две – в грудь, одна – в руку. Шестую пулю Мария приберегла для себя, но едва поднесла ствол к виску, ее оглушили прикладом.

– Ее терзали, ее мучили! – пылко перебила Мопся. – Били прикладами, потом привезли в полицейское управление. Подъесаул Аврамов и помощник пристава Жданов избивали ее так, что кожа отслаивалась от тела, прижигали сигаретами, а потом... потом изнасиловали!

Шурку бросило в жар. Последнее слово было одним из самых запретных, его и в мужском-то приличном обществе стыдились произносить, а в женском это вовсе было невозможно. Слово страшное и волнующее. Когда Шурка его слышал, в голову лезли разные картины, одна другой позорней. И вопросы... Что чувствует женщина, когда ее насилуют? Ей только страшно или она испытывает и наслаждение? Что чувствует мужчина, когда насилует женщину? Шурка ни за что не смог бы сделать это. Или смог? Иногда он представлял себе... Об этих мыслях Шурка в жизни никому не мог бы сказать, даже на исповеди. А уж слышать, как это слово с легкостью произносит девушка... кузина... Мопся...

Лицо горело огнем. Чудилось, сейчас от Шурки Русанова останется одна кучка пепла на земляном полу. Как Мопсе не стыдно, дуре!

– Мария Спиридонова оглохла на одно ухо и почти ослепла на один глаз! – почти выкрикнула Тамара. – Но писала из тюрьмы: «Будущее не страшит меня, оно для меня неважно: важнее торжество идеи!» Ее приговорили к смертной казни, но потом заменили казнь вечной каторгой. Сейчас она в Нерчинске... Какие страшные места!

«Спиридонова хотя бы жива, – подумал теперь Шурка, трясясь от возмущения. – А Луженовский получил две пули в живот. Говорят, раны в живот – самые ужасные. Вроде бы отец Тамарки скончался там, в Порт-Артуре, от ран, полученных в живот. А она с таким восхищением говорит об убийце, об этой Спиридоновой. Она такая же сумасшедшая, как Мопся. Ни за что в жизни сюда больше не приду!»

«Дуры вы ненормальные!» – чуть не крикнул он, но поймал на себе внимательный взгляд Виктора – и прикусил язык. Нет, нельзя себя выдавать, показывать своих истинных мыслей. Это опасные, очень опасные люди. Фанатики!

– Ее называют эсеровской богородицей, нашу Марию Спиридонову, – с воодушевлением произнес Павел. – Спасибо, товарищ Тамара. Я счастлив, что жизни, возложенные на алтарь революционного будущего, не забываются, что подвиги, свершенные во имя светлых целей, по-прежнему вызывают восторг молодых.

Шурка скрипнул зубами. Слова Павла показались ему донельзя фальшивыми. А девчонки, дурищи, смотрели на Павла, как жены-мироносицы – на Иисуса. Может, они влюбились в него?

Шурка насупился.

– А сейчас пора проститься, – сказал Павел. – Для первого раза достаточно. О времени и месте новой встречи я сообщу вам через товарища Ларису. Честно говоря, обеспечение конспирации здесь мне не кажется надежным.

– За моих боевиков я ручаюсь, – пробормотал Виктор. – Но за тех, кто наверху...

– Ладно, посмотрим, – кивнул Павел. – Выведи сначала молодого человека, потом вернешься за девушками.

Шурка не поверил своим ушам, своему счастью. Уйти отсюда?! Неужели возможно такое?!

Он что-то пробормотал на прощание, что-то совершенно бессвязное вроде: «Слава труду!», хотя при чем здесь труд и откуда он вообще взялся, и сам не понимал.

– Ладно, топай, товарищ, – хмыкнул Виктор и подтолкнул Шурку к лесенке.

Наверху показалось необыкновенно светло, хотя за окном уже порядочно смерклось, и холодно. У Шурки немедленно заклацали зубы. В соседней комнате из компании конспираторов остались только Альмавива (партийную его кличку Шурка успел позабыть) и Грачевский (кличка неизвестна). Альмавива спал на диване, Грачевский сидел у стола, опустив руки на голову. Вроде бы тоже спал. Но, услышав шум, актер вскинулся, посмотрел на Виктора. Глаза у него были стеклянные, рот страдальчески кривился.