Последнее лето - Арсеньева Елена. Страница 32

Глупо, очень глупо. Но сам виноват. В другой раз следует быть внимательней, осторожней и лицо хоть как-то прикрывать.

– Я тебя не упрекаю, – продолжала Клара, – даже наоборот...

«Что?!»

– Да-да. За это время я повзрослела. Из ревнивой, взбалмошной, неуверенной в себе девчонки стала разумной женщиной. Я ведь не зря ту пошлую пьеску вспомнила. Ты из числа тех мужчин, кому – для душевно-полового равновесия! – непременно нужна женщина, которой можно изменять. Тогда у тебя все отлично, ты играешь и взбрыкиваешь. То есть со мной ты изменяешь проституткам, с проститутками – мне. Сохраняется некое равновесие... оно тебя будоражит. Однако согласись, друг мой, тут есть и опасность... Охота тебе лечиться от какой-нибудь, я не знаю, французки? [19] Мне – нет. Да ведь еще неведомо, вылечишься ли.

– Клара, ты это к чему?! – простонал переконфуженный Константин Анатольевич, у которого было такое ощущение, будто любовница посыпала его крупной солью – той, что используется для засолки рыбы, – и водит по телу скребком. Жуткое ощущение, стыдное и позорное. Откуда Клара могла, к примеру, знать, что у него уже возникали некие ужасные подозрения... на счастье, так подозрениями и оставшиеся? И что у нее за тон такой новый появился – прокурорский тон, вполне можно его назвать именно так. – Клара, давай прекратим этот разговор, что тебя, в самом деле, разобрало... Кстати, мне уже пора, я совершенно забыл...

– Лежи, Константин! – Клара властно хлопнула его по животу – с тем же кастрюльным, совершенно кастрюльным звоном. – Давай, наконец, выясним наши отношения. Я тебе делаю предложение. Я предлагаю тебе жениться на мне.

– O, Mon Dieu! Voila de nouveau! [20] – пробормотал Русанов.

– Да, жениться, – твердо повторила Клара. – Мы с тобой неплохо узнали друг друга за эти годы, знаем наши недостатки, не лелеем никаких иллюзий... Если ты захочешь, я уйду из театра. Хотя, в общем-то, зачем? Если даже Смольников позволяет своей Евлалии участвовать в репризах, то ты тоже вполне стерпишь продолжение моей карьеры. Впрочем, тут все зависит от твоего желания, повторяю. Итак, ты женишься на мне, однако... – Клара интригующе помолчала, – однако я вовсе не желаю пришивать тебя к своей юбке. Потому что, как я уже говорила, прекрасно понимаю тебя и твою природу. Поэтому ты выберешь себе из всех девиц одну и возьмешь ее на содержание. Любую – какая тебе больше нравится. На постоянное содержание! И я даже имени ее спрашивать не стану, не то что смотреть на нее! Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Ну да, – пробормотал Константин Анатольевич, сползая с постели и натягивая исподнее. – Чего ж тут непонятного? Ты предлагаешь мне жениться на тебе, завести постоянную любовницу, шастать между вами двумя, чтобы сохранить некое status quo, необходимое, как ты полагаешь, для нормальной, регулярной и безотказной жизни и деятельности моего интимного органа? – Он застегнул ширинку, понадежнее упрятав оный орган вглубь штанов. – Клара, Клара... Ты говоришь, что повзрослела, а по-моему, ты постарела. Какую пошлость ты предлагаешь, в какую жуткую, тривиальную, мещанскую трагедию хочешь нас ввергнуть! Неужели ты не понимаешь, что наша связь может существовать только на основе полной свободы от каких-то обязательств? – Запонки не хотели застегиваться, можно было попросить Клару помочь, но Русанов предпочел сунуть их в карман. – Ты переоценила меня, если увидела во мне полное подобие того господина... как его там звали, черт возьми... ну, из пьесы «Сердце мужчины». Я на эту роль не гожусь! Поняла? Как ты думаешь, почему я до сих пор не женился, хотя с тех пор, как Эвелина... как моя жена покинула... покинула... – он проглотил следующее слово и надел жилетку, – прошло уже около пятнадцати лет? Конечно, у меня и до тебя были связи, которые я хранил в тайне, о них никто не знает. Это были прекрасные женщины, чем-то хуже, чем-то лучше тебя, но каждая из них вполне годилась бы на роль жены присяжного поверенного Русанова. Но я не женился. Потому что не хочу быть с кем-то связанным! Не хочу, не могу! На тебе тоже не женюсь. – Константин Анатольевич надел пиджак. – И даже если ты сейчас закричишь: «Тогда пошел вон, не желаю тебя больше видеть!» – ведь так, кажется, кричала в пьесе «Сердце мужчины» любовница главного героя? – я повернусь и уйду. Поняла?

Он взялся за ручку двери.

Клара рыдала, уткнувшись в подушку.

– Ну-ну... – сказал Русанов, мигом почувствовав себя палачом, занесшим топор над бессильной жертвой. – Ну что ты, никуда я не уйду, успокойся...

– Это правда? – Клара подскочила, бросилась ему на шею, перемазала слезами. – Ты не уйдешь? Ты меня не бросишь? Это правда?!

– Ну да, конечно, я всегда говорю тебе правду.

Он вздохнул.

О господи... Бедная девочка, ну зачем она связалась с таким отъявленным лгуном?! «Я всегда говорю только правду...» Батюшки-светы, экий правдолюбец отыскался!

А можно ли упрекать Русанова в том, что он всем врет: любовнице, друзьям, родственникам, детям, даже своим дорогим детям?! Он не палач, о нет, он сам – жертва, и ложь его – это именно ложь во спасение!

Во спасение?.. Русанов запнулся. Во спасение кого? Во чье спасение?

Вопрос вопросов!

Клара скулила. Прижималась к нему, всхлипывала, тащила снова в постель.

Русанов обратил мысленный взор к чреслам своим. Нет, едва ли... На сегодня все рекорды среди сорокапятилетних Казанов уже поставлены. Однако пообниматься все же придется, пока Клара не успокоится. Константин Анатольевич не мог оставить плачущую женщину – и раньше не мог, и до сих пор не научился.

Сел поудобнее, нога скользнула... Какая-то книжка раскрытая под каблук попала. У Клары вечно книжки под кроватью валяются, обычно это стихи, конечно. Вот и сейчас – Русанов покосился вниз – Бальмонт. Скользнул взглядом по строчкам. Он и прежде знал это стихотворение, давно знал, еще с той роковой поездки по Италии, ведь Бальмонта очень любила Эвелина, но сейчас прочел его словно в первый раз. Отчего-то так и ударило новизной слов, строк, мысли... новизной старинного горя:

– Нельзя, нельзя... – пробормотал Константин Анатольевич, вдруг задохнувшись от подступивших слез. – Нельзя, нельзя, невозможно...

А хочется? Да нет, теперь уж, наверное, нет!

– Пройдемте, товарищи, – позвал Павел, выходя в соседнюю комнату.

Марина вспорхнула с дивана, словно пушинка, и полетела за ним. Шурка и Тамарочка тоже пошли. Шурка в дверях пропустил даму вперед – и споткнулся, сообразив, что сделал это не из привычной вежливости, а из трусости. Ему до смерти хотелось сбежать, но синеглазый шел следом, шаг в шаг. Никуда не денешься!

Может, наврать чего-нибудь? Например, сказать, что живот разболелся. Уборная в огороде, вон, в сугробах... Добраться до нее, а потом махнуть через забор – и проходными дворами... Ну да, а вдруг этот Виктор потащится следом, будет под дверью караулить? С него станется!

«Ладно, как-нибудь!» – ободрил себя Шурка и вошел в замусоренную, с ободранными обоями комнату, посредине которой стояла железная покосившаяся кровать, вернее, одна рама на ножках. Синеглазый легко сдвинул ее и, взявшись за ржавое кольцо, вделанное в половицу, приподнял крышку подпола.

Павел проворно спустился, за ним – Марина.

Тамарочка и Шурка переглянулись (словно в зеркало посмотрелись, такое одинаковое отчаяние светилось в их глазах!) и потащились к люку, будто ко входу в преисподнюю.

– Ничего, ничего, – сказал Виктор, – там тепло, светло и мухи не кусают.

Что-то глумливое почудилось Шурке в самом звучании его голоса. Он запнулся.