Последнее лето - Арсеньева Елена. Страница 91

– Ну... я же говорю, он танцевал с моей племянницей, а она мне не безразлична...

Чем больше она старалась скрыть собственные мысли, тем неестественней звучал ее голос.

– Хм, недавно вы уверяли, что эти вновь обретенные родственники вам совершенно чужие. А тут вдруг... – не преминул отметить Туманский. – А может быть, Лидия Николаевна, дело не в вашей племяннице, а в ее кавалере?

Угадал, мерзавец!

– Вы угадали, ме... – Она проглотила последнее слово. – Вы угадали. Я некоторым образом знала Дмитрия Аксакова прежде – в Петербурге. Очень отдаленно, поверьте, знала только его имя – Митя. Митя приходил навещать одного больного юношу – это был учитель моих детей, он готовил их по математике. Только потом, гораздо позже, – старательно подчеркнула Лидия, – уже после его смерти я узнала, что учитель был марксистом или этим... ну, я не знаю... эсером, большевиком – словом, революционером. Однако если Митя был с ним дружен, значит, он тоже мог быть как-то связан с этими людьми?

– Браво, Лидия Николаевна! – задушевно сказал Туманский. – Вы даете мне шанс взять парня в очень крепкие клещи. Конечно, надо многое уточнить у петербургских товарищей, есть над чем работать, но будем считать, что к Аксакову подход найден. Очень может быть, найден и жених.

– Чужой жених! – напомнила Лидия.

Туманский отмахнулся:

– Ерунда. Теперь главное – чтобы его предложение не встретило препятствий у Русановых.

– Да почему вы уверены, что он захочет сделать предложение Саше? – фыркнула Лидия.

– Вообразите себе, знаю! – настойчиво сказал Туманский. – Я почти уверен. Теперь дело за невестой. Повторяю: предложение Аксакова не должно встретить отказа.

– В этом я не уверена, – покачала головой Лидия. – Насколько я помню Константина Русанова по старым временам, он был очень дружен с Савельевым. Он может воспротивиться...

– Значит, вы должны устроить так, чтобы он не воспротивился, – перебил Туманский. – Вы должны найти средство его убедить!

Лидия отвела глаза.

Вообще-то она знала такое средство... Это было средство ее мести Константину Русанову, ее заветное оружие, которое она начала лелеять еще двадцать лет назад, а завострила за последние семь лет, с тех пор, как узнала... Черт, да неужели придется отдать это оружие, это средство проклятому Туманскому?!

«Да ладно, велика ли беда, – подумала Лидия. – Все равно Косте – проклятый убийца, убийца! – я жизнь испорчу, так или иначе. И какая разница, по приказу Туманского или для собственного удовольствия?»

– Я постараюсь что-нибудь придумать, – уклончиво сказала она, и Туманский удовлетворенно кивнул. Поверил.

– Ну что ж, Лидия Николаевна, думаю, мы друг друга хорошо поняли. Нам надобно сотрудничать, а не ямы на пути друг друга рыть. Будьте со мной пообходительней, вот о чем я только прошу. А я, в свою очередь, приложу все усилия, чтобы вы пребывали в добром здравии.

А, ну да, Лидия же совершенно забыла: он как бы врач, этот мерзавец!

Телефонный звонок стер приклеенные улыбки с их губ. Лидия нервно схватила трубку:

– Да, алло, слушаю вас! Кто говорит? Марина? Какая Марина? Ах, мадемуазель Аверьянова! Извините, я не узнала вас в первую минуту.

Краем глаза она увидела, что Туманский дернулся. Что это с ним?

– Рада слышать вас. Чем могу служить? Кого вы хотите услышать?

Она обратила изумленные глаза на Туманского, но тот энергично замотал головой.

– Андрея Дмитриевича? Вы с ним знакомы, кто бы мог подумать...

Туманский продолжал мотать головой.

– Весьма сожалею, – проговорила Лидия, наблюдая его пантомиму и немало ей дивясь. – Весьма сожалею, но господина Туманского здесь нет. Почему бы вам не телефонировать к нему на квартиру? Не отвечает никто? – Быстрый взгляд, в ответ на который Туманский стал делать прерывистые пассы руками, как бы разрывая что-то. – О, я думаю... думаю, на линии какие-то неполадки, может быть, разрыв провода. У нас в Сормове такое часто бывает, мальчишки, знаете ли, озоруют... Нет, в контору телефонировать бессмысленно, в конторе его сейчас наверняка нет, я туда только что звонила, мой муж жаловался, что он один остался на работе, все, такие разгильдяи, где-то шляются.

Это была любимая жалоба Никиты, которая очень кстати соскочила с языка.

– Если угодно, я сообщу господину Туманскому, что вы его разыскивали, и он вам протелефонирует по возможности, – чрезвычайно вежливо тараторила Лидия, исподтишка наблюдая за мрачным лицом Туманского. – Номер ваш ему известен? Превосходно... Ах нет, не стоит благодарности, Марина Игнатьевна. Прощайте. Желаю и вам всего наилучшего.

Она положила трубку.

– Вы все поняли?

Туманский кивнул. Лидия просто-таки увидела, как он усилием воли прогнал всякое выражение со своего лица, но ведь она успела заметить и злобу, и страх, и раздражение, и... желание немедленно, прямо-таки немедленно смести со своего пути некое препятствие...

Сколь успела узнать Лидия за время своего пребывания в Энске, Марина игрывала в какие-то политические игры... Не с Туманским ли? Даже если так, он явно даже имени ее слышать не хочет. Кажется, боится ее. Ох, нет, пожалуй, это Марине надо его бояться!

Лидия покачала головой.

Нет, Маринины заботы ее мало волновали. Свои бы избыть!

Избыть, избыть...

Избавиться от Туманского! Только так можно обрести свободу жить, как хочешь, спать, с кем хочешь, мстить, кому хочешь!

Избавиться от Туманского... Возможно ли это? Неизвестно. Но попробовать стоит. А для этого необходимо кое-что узнать. Встретиться с одним человеком, с одним старинным знакомым...

Только не откладывать в долгий ящик. Сегодня уже не успеть, но завтра... Да, завтра непременно!

Марина теперь часами бродила по улицам. Просто так, без всякой цели. Раньше куда-то бежала, спешила – то на курсы, то на собрание, то на конспиративную квартиру, то в приют, то на благотворительный концерт, то в библиотеку, то в комитет помощи заключенным. Раньше у нее ни на что не хватало времени, а теперь его было столько, что сутки, чудилось, длились не двадцать четыре часа, а... Да какие сутки, при чем тут сутки? Они – день и ночь, а для нее наступила одна сплошная двадцатичетырехчасовая, сорокавосьмичасовая, семидесятидвухчасовая... бесконечная и беспросветная ночь.

Почему отец поступил так? Он был слаб сердцем, слаб душой: когда состарилась его любимая лошадь, он отправил ее на приусадебный участок энской богадельни, одним из попечителей которой состоял. Лошадь там паслась, ее кормили объедками. Она так разъелась, что стала похожа на пивную бочку. Умерла в холе и воле...

Отец жалел лошадь, но не пожалел дочь. Почему? За что возненавидел ее?

То, что Марина сама ненавидела его, казалось ей вполне естественным, но он... Какое он имел на это право, акула капитализма?!

Она никогда раньше не думала так много о деньгах. Ей казалось, она ненавидит деньги – ненавидит с тех самых пор, как ей на именины подарили как-то сафьяновую монетницу в виде фигурки мопса. Фигурка раскладывалась на две половинки, на одной стороне были гнезда с пружинками для монет. В гнездах лежали золотые монеты: достоинством в пять рублей, полуимпериал (семь рублей пятьдесят копеек), червонец (десять рублей) и империал (пятнадцать рублей). Марина получила монетницу – и зарыдала, потому что она была в виде мопса, а она ненавидела свое прозвище – «толстый мопс», Мопся. С тех пор блеск монет стал для нее знаком оскорбительного прозвища, которое смешило всех, только не ее.