Мальчик из Брюгге - Синуэ Жильбер. Страница 7

Лоренцо понимающе улыбнулся:

— Благодаря чему мы смогли встретиться. Как видите, нет худа без добра. Но продолжайте, прошу вас. Насколько я понимаю, собор в итоге достиг своей цели, и примирение обеих Церквей состоялось.

Отец Николас разочарованно поморщился:

— Если вам угодно. Но ничего конкретно не решено, меня не проведешь. Византийцы сознательно уклонялись от теологических дебатов в тайной надежде добиться папства, а через него наложить руку на западные государства с целью заручиться военной поддержкой в случае оттоманской агрессии. Но случись нападение на Константинополь, а Запад окажется не в состоянии защитить его или в случае необходимости отвоевать, то союз, за который сегодня проголосовали, разлетится вдребезги.

Проявляя внимание, Лоренцо слегка наклонился вперед.

— Один вопрос, отец Николас: почему вы так ратуете за это дело?

— Потому что я убежден, что обе Церкви, западная и восточная, не должны продолжать раздельное существование. Христос сказал: одна и неделимая. Не может быть двух толкований его слов. Братьям следует объединяться, а не разбегаться. Честно говоря, мои понятия выходят далеко за рамки раскола. Я думаю о двух цивилизациях и перед лицом турецкой угрозы убежден в необходимости изучить Коран, если хочешь лучше понять философию сынов Магомета. В конце концов, разве не удалось пророку внушить дикому народу пустыни истину, саму по себе недоступную? Не являются ли Троица и Воплощение ясно содержащимися требованиями в исламском откровении?

— Я не совсем согласен с вами. Ислам и христианство, восточный мир и западный находятся в противоречии. Их все разделяет.

— Перестаньте заблуждаться, Лоренцо! Противоречия всего лишь видимость. Все дело в точке зрения.

Схватив лист бумаги и перо, он под недоверчивым взглядом флорентийца нарисовал геометрическую фигуру.

— Что вы видите?

— Круг, разумеется!

— Очень хорошо. Представьте, что вы находитесь в цент ре. Какова форма контура?

— Изогнутая, очевидно. Но к чему вы клоните?

Увильнув от вопроса, священник нарисовал еще один круг, больше первого, потом — третий и, наконец, четвертый, занявший всю поверхность листа.

— Теперь, мысленно все еще находясь в центре, скажите, каким вы видите контур?

Лоренцо немного поколебался.

— Я бы сказал, что он менее изогнутый, более расширенный. Вот и все.

Николас положил перо.

— Предположите теперь, что круг не имеет размеров, он бесконечен, так же обширен, как Вселенная.

— Я…

— Тогда вы уже не увидите закруглений, а только прямую линию! С некоторых пор мы знаем, что Земля круглая. Однако горизонт кажется нам прямой нитью, протянутой под небом. Вам понятно? — Он увлеченно повторил: — Противоречия — всего лишь видимость. Если бы у нас хватило мудрости немного отступить, конфликты виделись бы нам под другим углом, и люди положили бы конец своим бесплодным делениям. Этот простой рисунок позволяет думать, что Бог существует вопреки всем контрастам, из которых образована Вселенная, и все констатирования этого, заведомо противоречивые, сводятся к пылинке и способны прийти в гармонию, как только мы начнем мерить их не локтем, а бесконечностью.

Лоренцо весело улыбнулся:

— Цитирую ваши слова: есть ли логика в этом мире?

Он поднялся и дружески хлопнул по плечу своего собеседника.

— Позвольте удалиться. У меня свидание с нашим князем Козимо. Несмотря на все хладнокровие, мною демонстрируемое, внутри у меня сидит страх.

— Что вы хотите от Медичи?

— Защиты. Я только что спокойно завершил работу над дверью баптистерия. Теперь меня можно убивать?

— Я понимаю вас, друг мой. Храни вас Бог.

Оставшись один, священник покружил по комнате, прежде чем вернуться к своему рабочему столу.

Он смотрел на круги, размышляя над своими словами. Действительно, видение мира не ограничивалось востоком и западом. Николас осознавал обширность земных просторов и разнообразие населявших их народов, и ему нравилось мечтать об объединении несогласных сторон, о постоянно обновляемом обмене, который порвал бы с этими латинскими мыслителями, упрямо пытающимися сделать свой собственный мирок из мира, к которому они принадлежат. И все-таки отца Николаса — его настоящее имя Николас Кребе — невозможно было подозревать в принадлежности к какому-либо левантийскому кругу, его, родившегося сорок лет назад в Кузе, маленьком спокойном городке на берегу Мозеля, между Тревом и Кобленком.

Когда он в который раз думал о своем прошлом, то считал, что фортуна улыбнулась ему. Ему не было и шестнадцати, а он уже поступил в Падуйский университет, чтобы изучать право. Но Падуя дала ему нечто большее, чем докторскую степень. Именно там Николас окунулся в атмосферу, проникнутую эллинизмом. Там же зародилась и его дружба с Бенци, ознакомившего его с достижениями медицины той эпохи; там же флорентийский астроном Тосканелли приобщил его к математике и наблюдению за звездами. Приобщение это породило в Николасе волнующие гипотезы. Вынужденный всматриваться в небо, он проникся уверенностью — пока еще бездоказательной, — что Вселенная находится в постоянном движении и Земля не является ее центром. Если когда-нибудь он сможет это доказать, то, по всей видимости, совершит революцию. Разве не утверждала Церковь, что Земля была ядром, вокруг которого вращаются Солнце и другие небесные светила? Не об этом ли писал Птолемей в своем «Альмагесте»? И не был ли «Альмагест» трактатом, на который ссылались более тысячи лет, никогда не подвергая сомнению его положения?

Мурашки пробежали по спине. Николас прогнал от себя апокалиптическое видение, которое могло бы откровением вырваться из уст священника. Взяв перо, он написал: «Я есть, потому что ты смотришь на меня. Перестав смотреть на кого-то, ты тем самым убиваешь его, лишаешь права на жизнь». Николас уже пытался выразить свои теории в одной из первых работ, «Католическая согласованность», но мог бы пойти еще дальше.

Вспомнился Лоренцо Гиберти. Флорентинец был прав: за каждым худом скрывается добро. Без смуты на этом соборе, без чумы, поразившей Ферраре, никогда обоим мужчинам не представился бы случай стать друзьями. Едва приехав во Флоренцию, Николас поспешил в баптистерий, чтобы повидать художника, семнадцать лет работавшего над «Вратами в рай», заслугами которого хвасталась вся Тоскана. Он не был разочарован. Открыв для себя великолепие, излучаемое бронзовыми панно восточной двери, Николас подумал, что сам Бог, безо всякого сомнения, водил рукой этого золотых дел мастера. Кто попытался убить художника, наделенного таким даром? На это способен только человек, выживший из ума.

Он опять обмакнул перо в чернильницу, но сделал это слишком уж поспешно. Чернильница опрокинулась, и чернила бесформенной лужицей растеклись по столу. Священник постарался побыстрее убрать со стола свои пергаменты. Под одним из листков он увидел записку, написанную быстрым, некрасивым почерком:

«Отступись! Сожги свою писанину, оскорбляющую Святую Церковь, и на коленях моли Господа нашего о прощении. Иначе ты умрешь…»

Брюгге

Трезвонили колокола на старой колокольне. Наступил час, когда ткачи, сукновалы, суконщики, все ремесленники собирались разойтись по домам.

Ван Эйк с облегчением вздохнул. Наконец-то тишина предъявит свои права этому городу, в котором уши ежедневно страдали от звонкого, надоедливого жужжания пил, шороха неиссякаемого зерна, сыпавшегося в бункера, лая бродячих собак, удирающих от дубинок отлавливателей (собаки с ошейниками принадлежали дворянам, и никто не осмеливался их трогать), пронзительных криков чаек, взвизгивания точильных кругов, ритмичного постукивания ткацких станков, цокота деревянных сабо на мощеных улицах, грохота телег ломовиков. Мэтр иногда жалел, что купил дом в центре Брюгге. Запоздалое сожаление…

Несколько комочков веронской глины медленно перекатывались между его пальцами. Контакт с ними, теплыми, почти чувственными, пробудил в нем воспоминания: холмы, окаймленные обширной долиной, река Адиж, сверкающая на солнце, и посередине — Верона, город розового мрамора. Три года уже прошло. Герцог спешно послал его к Альфонсу V Арагонскому, который в то время находился в Венеции. Сделав остановку в Вероне, Ван Эйк познакомился с Антонио Пизанелло. И хотя писали они в различной манере, завязалась тесная дружба между фламандцем и пизанцем. Проникнувшись доверием, Пизанелло привел его в церковь Святой Анастасии и показал свою последнюю фреску. «Святой Георгий и княжна» была истинным шедевром! Мужчина и женщина, неподвижные, застывшие в трогательном прощании; волнующую разлуку бесконечно продлевал странный пустынный город, тревожный, беспокоящий переливающимися красками. Солдаты с оружием, животные, висящие на виселицах, и эти две фигуры, как посторонние, отрешенные от разыгравшейся трагедии. Смерть, боль, лишения, безумие. Вечные спутники художника. Нельзя безнаказанно приблизиться к Богу, не заплатив дань. Ведь платят же пошлину за проход через шлюзы.