Руны судьбы - Скирюк Дмитрий Игоревич. Страница 35

— Гады, — прошептал он. Облизал сухие губы. — Гады… Где вы, дьявол бы вас всех побрал?..

Опять хихикнули, на сей раз уже ближе. Щелкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой длинноволосого, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.

— А ну, всем тихо! — вдруг послышалось откуда-то с опушки леса. — Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то — в ставок скидаю!

Мгновенно наступила тишина, и даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.

— Здравствуй, Золтан, — сказал он. Длинноволосый кивнул и снова облизал пересохшие губы.

— Привет тебе, Жуга.

Скуластый не ответил, и воцарилось молчание. Длинноволосый, однако, не выдержал первый.

— Ну? — спросил угрюмо он. — Чего молчишь?

— Давно меня не называли этим именем, — признался тот, как будто с неохотой.

— Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.

— Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, — усмехнулся травник. — Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу — ни один бы деревенский столько времени не выдержал. Давно сидишь?

— Третью ночь. У меня и амулет твой с собой, — длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. — Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?

Казалось, что он всё ещё не успокоился и сейчас стремился убедиться в чём-то, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.

— Да, — кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза: — Я про него почти забыл. Да только ведь ты…

— Что?

— Ничего.

Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись, и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.

— Совсем распоясались, — проворчал он. — Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда это они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?

Тот заёрзал.

— Было дело.

— Сумасшедший…

— Что там?

— А, не обращай внимания, — отмахнулся травник. — Лурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?

— Терпимо.

Травник пододвинулся поближе и подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке, вытащил какую-то бутыль и протянул сидящему.

— На вот. Глотни-ка лучше этого.

В бутылке оказался шнапс — какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.

— Хватит, — рассудительно сказал он. — Хватит. После посидим. Идти сможешь?

— Смогу.

— Ну что ж… тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.

— Да уж, этот точно, — Золтан встал и с подозреньем огляделся. — А… эти не придут?

— Нет, — сказал Жуга и усмехнулся. — Если я сказал, то не придут.

Был сон.

В нём выли тёмный сеет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие, как грозовой разряд, с которых, как с клубка, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синева. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то непрерывно на незнакомых языках, а иногда и во-все бессловесно — свистели, стрекотали и дышали, словно пели — долгими глубокими задумчивыми песнями…

Сон этот был. На самом деле — был.

На этот раз Ялка была в этом уверена.

Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески огня плясали на стенах. За окном — кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Одна подушка была набита тряпками, другая — лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением блаженного тепла жилого дома. Она подумала, перевернулась на бок и опять сомкнула веки.

Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать — пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре — точно Ялка не могла определить. Дом был широкий, неопрятный, с низким потолком и сложенный из плитняка. Всё в нём казалось Ялке странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая — сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка всего раз видела этот дом снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу к нему она тоже помнила через раз — уже тогда у ней начался жар..

Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, сколько они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого всякий раз по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как окончательно пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал просто держать под тёплым одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, чуть холодноватые ладони на лбу, холодящая жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.

Эхо в горах…

Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора точно была. Седая, старая, поросшая лесной щетиной возле чёрного беззубого провала рудника. Впрочем, за последнее она не стала бы ручаться — то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае болезненная жуть, когда она скользила меж светящих стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…

Она скользила?

Или же… они?

Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла о своём, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже очень давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила лишь чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Неважно, — она прогнала прочь стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись словно войлок — на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась про себя — с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник что ли виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, то потом его всегда бывает слишком много? Хотя что тут странного, если ей вдруг стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью.

Вымыться бы… Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?

От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то же ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков, «Однако…», — хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, то мыслей и впрямь порой приходит слишком много…