Гибель гитариста - Слаповский Алексей Иванович. Страница 13

Это была музыка!

Уже первый аккорд – думала и вспоминала потом, пересказывала себе музыку Светлана – как чистое соприкосновение тел, светлое высокое созвучие под аккомпанемент спокойных басов – словно в коммунальной квартире сосед прогуливается за стенкой, не зубами мучась и не уходом там, допустим, жены, а не менее чем смыслом жизни… вот руки подняты, пальцы переплелись, соприкоснулись, они смотрят на свои пальцы высоко поднятых рук – и невольно продолжают взгляд – за окно, где тихо и спокойно сидит на подоконнике голубь под голубым небом и белым облаком, и они оба одновременно думают, что облако, небо, голубь и они сами – счастливы, – и опять повтор мелодии, и правильно, и хорошо, так и нужно – войти в воду, отступить, опять войти, опять отступить, опять войти – сдерживая себя, хоть течение так и подманивает, затягивает… и кажется эта вода неиссякновенной, хотя вдруг понимаешь, что как ни вечна любая река, но когда-то же она пересохнет, когда-то кончится та вода, которая подпитывает ее – и грустно станет, заплакать хочется… ах, да что вы, говорит музыка, когда это еще будет, а пока любовь… печальная… нет, светлая… или все же печальная… грусть ли прощания?.. грусть ли встречи с думой о будущем прощании?..

Но это потом Светлана прибавила к музыке свои мысли, а тогда слушала с удивлением: до чего ж хорошо играет больной – ладно, чисто. Наверное, музыкант по профессии. Счастливый человек! – Светлана всегда завидовала тем, кто умеет играть на музыкальных инструментах. У них в доме было пианино, старшая сестра даже закончила музыкальную школу, средняя тоже в музыкальную школу пошла, но после двух классов бросила, родители почему-то думали, что младшая дочь не только музыкальную школу закончит, но и вообще по музыкальной части пойдет, потому что у нее обнаружился очень хороший слух. Действительно, она совсем кроха была, а умела уже одним пальчиком подобрать любую мелодию, какую услышит по радио или телевизору. Решили учить музыке серьезно. Что ж, Светлана стала заниматься. Но на первых же уроках столкнулась с неодолимым препятствием. Одним пальцем она, как и прежде, могла сыграть что угодно, но вот всеми пятью пальцами взять аккорд – никак не получалось. С недоумением долго смотрела она на клавиши, расставляла старательно пальцы, аккорд получался, но ведь надо тут же по-другому пальцы переставить, другой аккорд взять – это получалось с великим трудом. Кое-как она одолела это и могла уже подряд взять пять-шесть аккордов одной рукой, но тут новая задача – одновременно с этим играть еще и другой рукой, причем не повторять то, что делает первая рука, а играть совершенно другое! Билась Светлана над этим, билась, плакала – ничего не вышло. До сих пор она меньше уважает музыкантов, которые играют одной рукой: скрипачей (рука, смычком водящая, не в счет, дергай ею туда-сюда!), барабанщиков (они руками поочередно стучат) и прочих, а вот пианистов, баянистов и им подобных уважает безмерно.

Поэтому, когда тощий музыкант в урочное время оказался перед нею с тарелкой, она сказала:

– Как это все-таки на гитаре люди играют, не понимаю!

– А что?

– Ну как же, – говорила Светлана, немного изображая из себя простушку, чтобы не отдалиться от образа раздатчицы столовой, хотя на самом деле не так проста была, – как же: надо ведь и левой рукой струны зажимать, и правой то одни, то другие дергать, все время разные – и все это в одно и то же время.

– Не так уж это и сложно. Могу научить, – сказал Печенегин.

– Меня уже учили. На пианино в детстве.

– Всех в детстве учили. Вот после обеда загляну к вам, попробуем.

…Может, Печенегин оказался гениальным педагогом: на первом же уроке Светлана практически усвоила, что, оказывается, правая и левая руки вполне могут жить самостоятельно, если понять, что действуют они хоть и по-разному, но заодно. Раньше ей этого понимания не хватало.

Они занимались то в столовой, то в подвале: там имелась укромная комнатка: кровать, два табурета, стол. Помещение это служило личным нуждам персонала: то симпатичный врач симпатичной медсестре свиданье назначит, то соберутся тесной компанией праздник отметить, то положат туда хирурга Нисюка, который после двух-трех месяцев блистательной работы впадал в недельный запой, вот и отлеживался в подвале, – водку и еду ему приносили. Потом он выползал весь черный, брел домой, там еще сколько-то приходил в себя и являлся опять в больницу, становясь опять блистательным хирургом.

Ключ от этой комнаты был один на всех, хранился у сестры-хозяйки, и это было удобно: если ключ имеется у сестры-хозяйки, значит, комната свободна, если нет ключа – значит, занята, если нет ни ключа, ни сестры-хозяйки, значит, сама сестра-хозяйка, свежая веселая женщина лет сорока, занимается в подвале личной жизнью. «Господи, все ж люди!» – всегда приговаривала сестра-хозяйка, отдавая ключ и лучась добротою.

И вот однажды, после очередного успешного урока, Светлана вдруг вспомнила свой план. Печенегин подходящ: некрасив, не сильно умен, Ринату обиды не будет. Но зато другое мешает: слишком хорошо она стала относиться к Печенегину, он ей даже нравится, а вот этого-то как раз и не надо. Согрешить ради принципа, ради восстановления семейного равновесия, для приобретения себе вины, чтобы не только Ринат был виноват – это одно, а согрешить из интереса – это уже измена, это близко к разврату.

И Светлана бросила уроки музыки.

А тут и Печенегина выпустили из больницы.

Месяц прошел.

Светлана и о Печенегине постаралась забыть, и о намерении согрешить. Впрочем, тут стараний не потребовалось: намерение само исчезло.

Но жизнь семейная почему-то стала резко ухудшаться.

Ринат то и дело появлялся дома неожиданно: словно хотел застать врасплох.

Он бросил все свои увлечения.

Он понял, что никого, кроме Светланы, не любит.

Она это почувствовала – и почувствовала тут же почти с ужасом другое: что не так любит его, как раньше. Раньше он был – улыбчив и кареглаз во все стороны. Теперь кажется, что – рядом ли, далеко ли – дни и ночи только на нее смотрит строгими карими глазами: подозревая.

Опять, значит, виновата – без вины виновата.

Рассердилась Светлана: сколько же можно?! – и на привычную шутку молодого хирурга Элькина: «Лампа стояла на столе и света не давала, лампа упала и света дала!» – ответила:

– Плохо просят!

Элькин обрадовался до пота и тут же стал договариваться и просить, расхваливая себя, что его просто никто не знает, потому что считают за несерьезного человека, а когда женщина его узнает – это гроб, это конец всему!

– Завтра в пять, – сказала Светлана.

– Вечера?

– Утра! – засмеялась Светлана.

Назавтра весь день руки ее были холодны и сердце ныло.

Издали увидела Элькина – отвела глаза.

Около пяти вечера подошла к сестре-хозяйке.

– За ключиком? – радушно спросила та.

– Да…

Взяла ключ, спустилась в подвал, отомкнула комнату, вошла, включила свет – и оглядела окружающее так, будто впервые видела. Колченогие стулья, груды больничного барахла в углу, металлическая больничная кровать, пружинящая и проваливающаяся, на нее навалены два матраца, покрытые темно-синим одеялом… Глянула на часы: пять! Шарахнулась из комнаты, замкнула ее, убежала, быстро переоделась – и домой, домой!

Через день Элькин пришел к ней и сказал:

– Ты извини, срочная операция была. Но уговор в силе!

И ушел, не уточнив, каким образом уговор в силе.

Бедный Элькин, бедная я, думала Светлана.

Вдруг: Печенегин!

Здравствуйте, Денис Иванович, какими судьбами?

Товарища пришел проведать.

А, ну ладно. Как жизнь?

Нормально.

Ну, пока.

Пошла. Обернулась – и ощущение возникло, что она ведь, гадина такая, чуть не изменила с Элькиным – и не мужу, а Печенегину!

Окликнула его, уже уходившего. Просила прийти, если сможет, часов в пять вечера сегодня. С гитарой. Соскучилась по музыке, сказала. По нашей комнатке соскучилась, сказала.