Оно - Слаповский Алексей Иванович. Страница 3

— Ах ты!

А он все читает.

Мама потрясена:

— Неужели до конца?

— Да, — скромно говорит Валько. — Можешь проверить.

— И так верю, — говорит мама.

Но Валько все же дочитывает до конца — и мама, нисколько не устав, слушает со слезами на глазах.

И Валько счастлив, что она рада.

...Маша хранила и оберегала тайну долго, до двенадцатилетия Валько. А в двенадцать лет он задал вопрос, который, возможно, созрел в нем намного раньше:

— Мама, я мальчик или кто?

— Мальчик, конечно! — похолодев, ответила Маша.

Она ведь и одевала, и воспитывала его как мальчика, при этом изощряясь ничем не касаться того, что могло бы вызвать у Валько сомнения, смутно при этом представляя будущее, которое грозило ловушками не только в окружающей жизни, но и в безобидных — для всех прочих людей — учебниках. Одна «Анатомия и физиология человека» чего стоит!

— А почему ты меня прячешь тогда? — задал Валько второй страшный вопрос.

— Я прячу? Я не прячу. Просто у тебя... Особенности. Узнают, будут смеяться.

— Какие особенности? — последовал новый вопрос, и Маша по глазам Валько увидела, что он давно уже о многом догадался, но стеснялся спрашивать, а теперь, решившись, готов выяснять до конца.

— Неважно, — беспомощно ответила Маша. — Главное — все пройдет. Надо подождать, и все исправится.

— Что?

— Вот пристал! — сердито крикнула Маша.

Валько понял, что маме неприятно, он захотел ее успокоить и утешить:

— Да ты не думай, — сказал он, — мне и так хорошо. Мне только скучно иногда бывает... И разве вообще обязательно быть мальчиком или девочкой?

Маша промолчала.

Она поняла, что все было напрасно, что все эти годы она каким-то образом умудрялась прятать не только от других, но и от самой себя смысл несчастья, которое теперь, после заданных Валько вопросов, стало окончательно непоправимым. До этого она будто надеялась, что вследствие ее заботы и усилий с Валько что-то произойдет, он выправится, он станет таким, как все — мальчиком или девочкой, неважно. Надежда исчезла, прожитые годы показались сплошным сумасшествием. Весь вечер она просидела у торшера с книгой, не перелистывая страниц. Потом велела Валько умыться и почистить зубы, как всегда. Уложила его, спела ему на ночь что-то веселое, он смеялся и подпевал, как всегда. Дождалась, когда он заснет, открыла духовку газовой плиты и до отказа повернула все ручки.

Запах почувствовал завхоз, живший в соседней квартире: он возвращался за полночь из гостей. Начал стучать, кричать. Позвал на помощь. Взломали дверь. Машу и Валько увезли в больницу. Машу не спасли, Валько остался жить.

В день похорон грузчик Милашенко крепился до последнего, занимал себя делами: наблюдал, хлопотал, привез гроб, а потом ограду, которую сделали ему почти даром, за две бутылки водки, друзья из ремонтно-строительной конторы, красил ее во дворе серебрянкой, отвез на кладбище (кто-то из старух сказал, что нельзя везти ограду вместе с покойницей: плохая примета), вернулся, встречал похоронных гостей, у которых сквозило в глазах любопытство — до них дошли какие-то странные слухи; они жадно всматривались в юное лицо Маши, обнимали, сочувствуя, ее закаменевшую мать, а отец время от времени входил в комнату, где стоял гроб, бросал на дочь рассеянный взгляд и тут же выходил. Валько сидел в углу, терпеливо перенося вой над собой: «Ты ж мое дитятко, как ты теперь?!» и утирая со шек слюни женщин, которые сердобольно целовали сироту. На кладбище он тоже стоял хоть и в первом ряду над могилой, но с краю. Когда зарыли, Милашенко выпил сразу два стакана водки и вдруг, взяв лопату, пошел на внука: «Убью, урод! Из-за тебя!» Женщины заголосили, мужчины бросились на матерого грузчика, отобрали лопату, повалили. Милашенко лежал, распластанный, плакал и грыз зубами землю.

Но все-таки они взяли Валько к себе: люди не поняли бы, если бы сразу в детский дом.

Милашенко запретил называть себя дедом.

— Какой я ему дед? Пусть зовет — Олег Егорович.

Валько покладисто так и называл. А бабушку — бабушкой.

Она к нему быстро привыкла и уговаривала мужа:

— Брось ты. Посмотри, он как мальчик совсем. И так матери теперь нет, — всхлипывала она, — что ж, на помойку его выбросить?

— Надо бы, — отвечал непреклонный Олег Егорович.

Валько отдали в школу по соседству.

Там никто ничего не знал. Деду было поперек души что-то говорить и объяснять, а бабка надеялась: как-нибудь обойдется.

И сначала обходилось.

Валько, раньше не общавшийся со сверстниками, начал учиться быть, как они, вприглядку понимать, что правильно, а что неправильно.

К примеру, если у тебя спрашивают карандаш или ручку, нельзя сразу же дать, да еще с улыбкой (так Валько привык откликаться на любую просьбу матери) — улыбкой удовольствия оттого, что ты понадобился. Когда это произошло в первый раз, просивший ручку Косырев, широкоплечий мальчик с очень прыщавым и всегда хмурым лицом, первый хулиган класса, вместо благодарности спросил:

— Ты чего лыбишься?

— Просто, — пожал плечами Валько.

— Просто! Лыбится он! А я тебе ручку не отдам, понял?

— Ладно, у меня еще есть.

— Ну? Покажь!

Валько показал горсть ручек, которыми его снабдила бабушка.

Косырев сгреб их и сказал:

— Молодец!

Писать стало нечем. Валько тронул спину Косырева. Тот с досадой повел плечом. Валько тронул еще и прошептал:

— Дай одну ручку!

— Отстань ты! — заорал Косырев на весь класс, резко повернулся и ударил Валько в лоб металлической линейкой: согнул и щелкнул. Получилось хлестко и больно. Все засмеялись.

— Косырев! — закричала учительница.

— А чё он лезет? — пожаловался Косырев. — Будет лезть — еще получит!

Так и просидел Валько без ручки, пришлось просить у бабушки еще.

Итак, давать ручку сразу нельзя. Надо (наблюдал Валько) поломаться, сказать:

— А где волшебное слово?

Или:

— Свою надо иметь! — и дать, но с неохотой.

Или вовсе не давать, сделав вид, что лишней нету.

Или не делать вид, а просто:

— Не дам, отвали!

Так — правильно. Так надо себя вести.

Но не успеет Валько выучить или перенять одно, тут же надо соображать что-то другое. А на себя положиться нельзя, потому что сам ты ничего не знаешь и не умеешь. И приходится избавляться от привычек, выработавшихся за время жизни с мамой. Нельзя четко и с радостью отвечать урок — считают, что ты подхалимничаешь. (А ведь радость у Валько была от удовольствия не только за себя, за свою старательность, он радовался видеть удовольствие учителя, ему, как он быстро понял в школе, среди людей, нравилось вообще доставлять удовольствие другим, от этого-то и надо отвыкать в первую очередь). Даже если знаешь, отвечать надо монотонно, словно делая одолжение. Так, чтобы остальные поняли: ты не хвастаешься, ты просто случайно выучил. Время от времени хорошо получить двойку, сказав, что не учил. Потому что мальчику отличником быть зазорно. Прокотов — да, отличник, но что с него взять, он сердцем больной, освобожденный от физкультуры, он во время уроков в обморок падает, больному простительно. И девчонкам простительно, они подхалимки по натуре.