Оно - Слаповский Алексей Иванович. Страница 34

— Обхохочешься, — сказала Александра. — Контора и есть контора — скука смертная!

— Александра! — лицо Мадзиловича покраснело, скулы заиграли. — Я с тобой сколько раз беседы проводил? Ты согласилась, а теперь опять? Мне ведь надоест, плюну, сопьюсь и сдохну за полгода. А ты без меня тоже сдохнешь — сказать, почему? Сказать?

— Да иди ты, — вяло огрызнулась Александра.

— Так я ему скажу. Потому что ему надо знать, в чем наша проблема! Мы, Валентин, вам все откровенно. Я, когда узнал, что вы человек... особенный... Я понял: мы можем найти общий язык. Я рассказываю, Александра?

— Валяй, — равнодушно разрешила дочь, но в ее глазах, которые она в этот момент устремила в окно, была такая тоска, такая боль, что Валько этому равнодушию не поверило. А еще оно отметило, что Александра время от времени бросает на него короткие взгляды — с острым любопытством, вопросительные.

— Так вот, Александра у нас девушка по физическим параметрам, но уверяет, что мужчина по всем остальным. Я давно подозревал: что что-то не так, а года два назад она выпила крепко и призналась. Ходили к психиатру, к врачам... Узнали, что так бывает, и... И на этом, собственно, все.

— Не все. Операции делают, — сказала Александра.

— Не у нас! — закричал Мадзилович. — А если у нас, то подпольно и за большие деньги! И главное — ты куда торопишься вообще? Может, у тебя задержка развития? Может, все еще встанет на свои места? Может, ты завтра проснешься и почувствуешь, что сама себе внушила эту ерунду? А? Что это ты сдаешься сразу? Ты обо мне подумай: родил дочь, воспитывал дочь, а она говорит: здравствуй, папа, я твой сын! Какой ты мужчина, ты подумай! У тебя и голос женский, и грудь даже есть!

Насчет груди Мадзилович преувеличил. Впрочем, может и была, но рубашка Александры мешковато топорщилась, не позволяя ничего разглядеть (да Валько и не разглядывало).

Александра не стала спорить, махнула рукой и потащила из пачки новую сигарету. Видимо, все было сто раз переговорено.

— Ладно, мы не об этом вообше-то, — сказал Мадзилович. — Нам работу бы какую-нибудь. Желательно, чтобы рядом был свой человек. Который знает, но никому не рассказывает. Мы ведь только вам доверились. Поскольку вам это знакомо. Кстати, кроме меня и Александры — никто, клянусь! Так что... Поможете? В идеале она была бы вашей секретаршей. У вас же есть секретарша, вы как-то обмолвились.

— Есть.

— Ну — вот!

— У нее маленькая зарплата.

— Да хоть какая! Хоть — сколько там? — сто, сто десять? Ее сто десять, да мои сто семьдесят — двести восемьдесят, это ведь уже можно жить, понимаете? А то ведь задыхаемся, иногда, извините за натурализм, куска хлеба в доме нет!

— Бутылки нет, — уточнила Александра, усмехнувшись.

— Ну-ну! Сама лакаешь, как мужик!

Мадзилович осекся: опять затронута нежелательная тема. Дочка может ехидно ответить: так мужик и есть. И поспешил свернуть опять на свое:

— Поможете, Валентин? Сумеете?

Валько размышляло. Оно понимало: не сразу, не сразу решился Мадзилович на это. Ходил к нему, разговоры разговаривал. Присматривался. А главное: с основательностью неосновательного человека копил в себе по крупицам решимость совершить подлость. Ведь очевидна подоплека, ясно, что этот безвольный пьяница, чернорабочий медицины, готов ради дочери на все. Откажет ему сейчас Валько, а он: «Извините, тогда вынужден буду доставить вам неприятности». Возможно, даже и не произнесет это вслух, но даст каким-то образом понять.

— Есть много хороших мест, — сказало Валько. — Почему именно ко мне под бок?

У Мадзиловича был готов ответ:

— Потому что, когда кругом чужие люди, она не может. Она все время боится. Что разоблачат. Что как-то себя выдаст. Начинает нервничать. Приходит домой и закатывает истерики. Думаете, мы не пробовали трудоустроиться? Пробовали — не раз! И вы поймите, это же не навсегда. Ей бы хотя бы полгода продержаться, попривыкнуть, а потом она сама. Ведь так, Саша?

Саша кашлянула и сказала:

— Да так, наверно. В самом деле... Если вам нетрудно, — она впервые посмотрела на Валько прямо, в глаза. С надеждой. С тем выражением упования на мужчину, которое свойственно только женщинам. Может, и правда, ее судьба исправима?

Валько впервые видело человека, похожего на него. Пусть отдаленно похожего: случай Александры понятнее, это чаще встречается, Валько знало об этом. Но вместо интереса или соболезнующего любопытства чувствовало отторжение. В его жизни все было ясно: вокруг есть мужчины и есть женщины, в центре — оно. А теперь предлагают рядом поместить еще одно оно. Неприятно. Но тут Валько, привыкшее думать не только эгоистично, но и общественно, по-комсомольски (как человек одной нации, долго живущий в другой, привыкает не только говорить, но и думать на чужом языке), устыдилось своих мыслей. В конце концов, неважно, мужчина или женщина перед тобой. Человек. Товарищ. Ему нужна помощь. И ты можешь помочь, потому что твоя секретарша через два месяца собирается в декретный отпуск.

И Валько сказало об этом. Можно попробовать. Только, конечно, Александре надо себя в порядок привести: прическу изменить, не пренебрегать помадой и тушью, одеваться желательно в юбку темного цвета и блузку светлого, так принято. Маникюр тоже не помешает.

— Еще чего! А как я на гитаре играть буду? — спросила Александра.

Отец возмущенно посмотрел на нее, она пожала плечами: ладно...

Прощаясь, Мадзилович усердно благодарил, а Александра смотрела почти доброжелательно.

— Можно загляну как-нибудь? — спросила она.

— Пожалуйста.

— Она вам свои песни споет! — обрадовался Мадзилович. — Отличные песни, оригинальные, я сам на аккордеоне играл когда-то, разбираюсь! Значит, примерно через два месяц?

— Да.

Бедная Люся терпеливо ждала, когда у Валько пройдут последствия загадочной операции. Однажды принесла целую сумку дефицитных продуктов, заметив, что у Валько, в отличие от многих других номенклатурных работников, пустовато в холодильнике. Валько отругало ее и заявило, что не будет жрать бутерброды с импортным маслом, сыром и красной икрой, запивая дефицитным кофе (впрочем, кофе оно не пило), в то время, когда весь народ фактически голодает и давится в очередях за серыми макаронами, спичками и хозяйственным мылом! Люся заплакала и попросила прощения.