Южный Крест - Бонч-Осмоловская Марина Андреевна. Страница 49

Вот откуда родилась мысль, что демократические государства смертельно опасны для живущих по соседству людей. В тоталитарном государстве достаточно "прикормить" верхушку, ибо только она вершит дела. В демократическом, с интересом разглядывающем чужие земли, нужно удовлетворять амбиции и аппетиты всех граждан, а это куда как труднее и опаснее. Авторитарный тип государства мог бы быть сравним с устройством муравейника, где непререкаемой ценностью является только жизнь матки, тогда как жизнь каждого из миллионов муравьев не стоит ломаного гроша. В этом смысле надо признать, что демократическое устройство более прилаженное к выживанию рядовых членов, в том смысле, в каком в волчьей стае все волки более или менее равноправно пользуются защитой стаи, рассматривая остальной мир как общую добычу".

Вадим положил листки на стол. Соломон сидел угрюмый, нахохлившийся, так что Илья, не выдержав, расхохотался:

- Что, демократ, остроумно?

- Настолько же остроумно, насколько бездоказательно! Опасность западных ценностей!.. Да никто не насилует твою волю, ты свободен!

- Если ты будешь валяться под забором, тебе дадут умереть свободным!

- Вы - иезуит!

- Но хочу, как и вы, стать марксистом! - засмеялся Вадим, потом сказал: - Вот мы пожили здесь и теперь знаем две системы. Сильная власть или антидемократия - это объединение под одной крышей, равенство: каждый от другого бока греется, ибо сплетены тесно. И не потому Запад русских не любит - заметьте особо - что коммунизм был, а потому, что идею объединенности, общности они понять не в силах. Чужие здесь все друг другу, и таким свой мир построили. Капитализм, то есть, читай, демократия - это личная нажива, борьба одиночки. А значит разобщенность, холод одиночества. И, как следствие, духовная выхолощенность - то, от чего сейчас Россия корчится. Вадим посмотрел на собеседников: - Вот и вопрос: что же лучше?

- Капитальнейший вопрос, - хмыкнул Илья.

- Но русским это второе не подойдет, вот в чем штука, - сказал Вадим. Есть только одна вещь на Земле, из-за которой люди по-настоящему ненавидят друг друга. Это - разница в психологии. Все можно простить, кроме этого. Мы, русские, очень хотели бы иметь, но в нас нет буржуазности: мы не умеем зарабатывать деньги, беречь деньги, мы, наконец, не уважаем деньги. Если в России все остервенятся за деньги, Россия постепенно впишется в их систему. Но в России это не произойдет на уровне нации. Следовательно, она - выкидыш. Если она не может грызть горло сама, то будут грызть горло ей. Самых беззащитных, как аборигенов, уничтожили почти всех расстрелами, других, как индийцев, беспощадно грабили. Россию, как экономических выродков Третьего мира, будут давить, пока не сдохнет. У нас есть только два выхода: или сделаться, как они, изуродовав до неузнаваемости свою психологию, или стоять насмерть против Запада, если мы хотим сохранить свою страну. А это с неизбежностью: или диктатура, или война.

Якобсон слушал скептически, потом спросил смиренно:

- А как же вы сюда ехали, такие мысли имея?

- А когда я сюда ехал, такие мысли не имел.

- А какие же?

- А почти что такие, как у вас.

- Ну-с, что же у вас теперь осталось?

- Вера. А у вас?

Якобсон улыбнулся:

- А у меня счет в банке.

Илья, подойдя к окну, закурил, но скоро бросил сигарету.

- Не могу отвыкнуть... тянет иногда, - заметил он, не обращаясь ни к кому.

- Нам-то что теперь делать? - спросил Вадим Якобсона, сидевшего с хмурой физиономией.

Тот поднял брови, помолчал, вдумываясь, и на лице его заиграла улыбка:

- Вы хотите сказать, что привезли с собой... идеалы?

- Я бы такое слово не употребил, но ведь каждый из нас ехал с ворохом великих иллюзий, разве не так? Вот я и спрашиваю - куда жить?

Тот не успел ответить, потому что Илья внезапно рассердился и в раздражении выкрикнул:

- Зачем доходить до такой точки?!

- Совершенно с тобой согласен, Илюша! - обрадовался Якобсон, - что дальше-то?! Ведь в стенку влетите, голубчик!

- А вы чего испугались? - Вадим посмотрел на Илью серьезно.

- Это в каком смысле? - изумился тот, с деланым весельем озираясь на оппонентов.

- Вот вы так всполошились. Что в этих словах вам страшным показалось?

- Да вовсе я не сердился!

- Ну как же: потому и рассердились, что испугались...

Илья смотрел с неопределенным выражением на свои руки, потом с юмором спросил:

- Я с вами согласен в политических оценках, но что вы так кипятитесь из-за русских? Собрались трое на кухне в Австралии, а говорят о России! "Что вам Гекуба?" - бросил он, сверкнув глазами.

Вадим быстро взглянул ему в глаза, но ничего не ответил. Илья увидел глаза сострадательные, удивился и, почувствовав себя неуверенно, рассердился на себя и на Вадима. Он непроизвольно оглянулся на Якобсона, ища поддержки.

- Я в Европе "новых" русских встречал, черт знает как богаты, непринужденно обронил он.

- Да... - вздохнул в ответ Якобсон, - перед ними шею гнут.

- Ничего удивительного, Соломон, без денег вы - пустое место в свободном мире.

- А мы-то как в совке мучились! Но, главное, конечно, в политическом смысле!

- Вы по контракту или как эмигрант приехали? - спросил Вадим.

- Меня пригласили в гости, а я тут зацепился, эмиграцию получил.

- Вы про какую эмиграцию говорите, Соломон?

- Про еврейскую. Для русских, насколько я знаю, вакансий нет, улыбнулся он. - Нормальным людям из России надо бежать. Что мы там имели? Преследования "космополитов": в лагеря сажали миллионами!

- Да ведь, кажется, миллионами сажали и русских... и все остальные народы...

- Нет, вы все какие-то сумасшедшие, советские!

- А вы, Соломон?

- Я, дорогой мой, не принадлежу к... ним! У меня нет психологической связи с этой страной. И говорю я на четырех языках. Мне просто нечего там делать - в этой стране, которая никогда не извиняется! В отличие от советских, у меня есть принципы, и я считаю, что впереди всего идет благородство, честь, нельзя прощать до бесконечности. И если это кто-то не понимает, то это беда человека. По убеждениям я либерал: лоялен, терпелив до последнего. Но... "всему на свете приходит конец", и теперь я беженец.

- Врешь, что-ли?! - Илья выпучил глаза.

- Это и есть гуманитарная эмиграция.

- Погодите, Соломон, ведь беженцы - это люди без крова. Их сотни тысяч по всему миру, кому нужна экстренная помощь, включая теперь и Россию. Они живут в страшной нищете...

- Не знаю, о ком вы.

- Что с вами случилось, Соломон? - Вадим весь подался к гостю.

Якобсон посмотрел серьезно, подумал.

- Вы конечно поняли верно. Не так много среди советских - истинно русских людей, кто бы мог понять такие вещи. Жизнь в русской действительности - это подвиг среди грязи, хамства, безобразий. В России я бедствовал. Не знаю, как жили вы, но для меня это были мученические годы. Хорошо известные проблемы с высшим образованием, проблемы с защитой, публикацией работ, - он устало махнул рукой. - Такие вещи во всем цивилизованном мире называются не иначе как дискриминация! Что ж вы хотите - Россия!

- У вас действительно четыре языка?

- Да, восточные. Я занимался сравнительной лингвистикой. То, что мне удалось закончить языковой институт - просто чудо.

- Защитились давно?

- Какую защиту вы имеете в виду? - лукаво улыбнулся Якобсон. - Я доктор наук, но не путайте, не местный, с одной хилой диссертацией. Я - доктор настоящий, с двумя диссертациями, причем вторую писал одиннадцать лет. Издал множество статей и две монографии.

- А вот вы, Соломон, говорили, что в России образование никуда не годное... - заметил Вадим.

- Моя жизнь подтверждает общее правило. Подавляющее большинство испытывало на себе палочную систему образования и нарушение прав человека на всех ступенях научной карьеры! Вы знаете, как трудно устроиться в Москве на работу: там тысячи специалистов, а хороших институтов не больше десятка.