Лента Mru - Смирнов Алексей Константинович. Страница 25

Обмылок, не глядя, передал свой пистолет Зевку.

— С тем же удовольствием сделаю то же самое. Мне тоже не терпится задушить гадину в ее гнезде.

— Командир, — прозвенел Наждак, — посмотри сюда.

— Что там? — спросил Голлюбика, продолжая следить за Обмылком, который переминался, сокращался, напрягался и расслаблялся.

— Эмблема, — в смятении пояснил Наждак. — Здесь совсем другое. Здесь… — Он замолчал, не смея выговорить невозможное.

Голлюбика, владевший редким боевым искусством несопряженного зрения, скосил правый глаз на дверь, которую они столь предупредительно распахнули перед отрядом «Надир». Другой глаз остался на месте, изучая сломанную переносицу Обмылка. Двуглавая птица, которая со значением поблескивала на дверном овале, лишила Ярослава уверенности. Он не показал этого ни словом, ни жестом, однако затянувшееся молчание недвусмысленно говорило о сильном замешательстве. То, что предстало свободному глазу Голлюбики, сбивало с толку и не укладывалось в мозаику. Зато сложилось у Лайки — быстрее даже, чем у ее прародительницы, ибо мышление Лайки было вернее настроено на волну каверз, неприятностей и предательства.

— Вас объегорили, — изрекла она со вздохом отвратительного облегчения. В нем чувствовалась радость тому, что мир оказался еще хуже, чем грезилось. — Давайте же взрывать — вы со своей стороны, мы со своей. Все и поляжем, — она нервно зевнула, и стола ясно, что Лайка переигрывает, изображая усталую разочарованность.

Зевок не выпускал из поля зрения Наждака, но пуще — того, что виднелось за его левым плечом: дальнего дверного проема, где смутно маялся такой же локомотив, как и тот, на котором прибыли диверсанты «Надира». С такого расстояния череп и кости, заключенные в пентаграмму, были почти неразличимы, но Зевок готов был побиться об заклад, что видит слюнявые потеки. «Братишкина харкотина», — взволнованно угадал Зевок. Он присмотрелся внимательнее, и различил лукавую змею, прибитую двумя гвоздями к деревянному кресту в подражание алхимической акварели Авраама Еврея. Наждак, не выдержав острого взгляда, сделал страшное лицо и оглянулся, желая увидеть предмет, который владел вниманием двойника. Истина мало-помалу проникала в его огорошенный разум.

— Правильно, сестренка, — Вера Светова, сказав так, спрятала оружие, как и Ярослав, но не из жажды голого удушения. Готовыми к бою остались Лайка, Наждак и Зевок, у последнего было даже два пистолета, свой и Обмылка. Светофорова первой показала, что их отряд готов заключить временное тактическое перемирие. — Ярослав, — от этого редкого в простоте обращения по имени в душе Голлюбики набух маленький бутон, окруженный терниями и волчцами. — Мы попали в некрасивую историю. В этом Центре кадят двум богам. Это общий Центр.

Повисла тишина, и сделалось как бы очередное безмолвие — в который раз, столь частое в их противонаправленных странствиях, полных напряженных остановок, стоянок и секундных замираний, что сосчитать эти паузы было нельзя. Это внешнее молчание полнилось ожесточенной разноголосицей, яростными и бесплодными переговорами душ, не умевших достучаться одна до другой. Трое стояли против троих; первая тройка — во внешней тьме, не допускаемая в озеро машинного света; вторая — на границе между светом и тьмой, напоминая трех ангелов-стражей, поставленных стеречь Истину от грязных лап и чумазых копыт.

Над ними нависала километровая каменная толща, внутри которой напружились каверны и пузыри, пригодные для обитания бестолковых букашек; громадный, окаменелый, ноздреватый сыр, сочетавший в себе сразу приманку и мышеловку, заключивший чужаков в душные, враждебные недра. Два поезда, подобные жучкам-червячкам, проточившим ловкие ходы, стояли себе, уже бесполезные, и гордо сносили унижение от человеков — человеки их построили: ужели, обретя от человеков блеск и лоск, не принять и позор, не стерпеть наказание?

— Нам нужны гарантии, — разорвала тишину Лайка.

Ярослав Голлюбика выгнул бровь:

— Какие-такие гарантии, существо?

— Такие, что вы не ударите в спину. Мы попали в ловушку, нам надо принять коллективное решение. Мы готовы на какое-то время уступить вашему первородству…

— Совсем ополоумели, — сказал на это Наждак, которого передергивало при одной мысли о братских узах, роднивших его с Зевком.

Зевок, давно забывший, как убивался, растянул гуттаперчевые губы в гнусной улыбке и звонко пощелкал себя пальцами по длинным желтым зубам. Он забрал дыхание в горсть, сунул нос:

— Извиняйте, — он отвесил полупоклон с полуприсевом. — Пахнет от нас. Летучих мышей промышляли.

— Худые у вас господа, — заметил Голлюбика. — Нешто харчей пожадничали?

— По внутренней склонности кушали, — в Зевке все сильнее обозначалось юродивое начало: ерничество и карикатура, маскировавшие моральный вакуум.

— Притормози коней, — бросил Зевку Обмылок. Приняв решение, он осторожно предложил: — Мы готовы разоружиться при условии, что и у вас не будет оружия.

Голлюбика чуть поразмыслил над мирной инициативой, сводившейся к нулевому варианту.

— За всем не уследишь, — хмыкнул он. — Почем нам знать? Ваши дружки-уголовники в два счета могли обучить вас всяким штукам… полостному сокрытию, например.

Обмылок, заподозренный в анальной контрабанде гвоздей и бритв, развел руками:

— Давайте заголимся! Скинем все, предъявим полости… Полный учет и контроль!

— Инспекция, — поддакнул Зевок.

Света Верова тронула Ярослава за локоть:

— Командир, — прошептала она с некоторой досадой. — По статусу такие разумные предложения должны исходить от нас. Мы теряем позиции.

— Да, но дальше уже не пойдешь, — раздраженно огрызнулся Голлюбика. — Полостной досмотр это предел, чего же боле?

— Животы вспороть, — посоветовал Наждак, прислушивавшийся к разговору.

Ярославу было ясно, что придется рискнуть. Уничтожением противника ничего не добиться — во всяком случае, пока не разрешатся сложившиеся затруднительные обстоятельства.

— Договорились. Будь по-вашему. Раздеваемся, где стоим. Первые, кто заголится, изучат друг друга и отойдут на десять шагов. Следом — вторя пара…

— Женщины первые, — облизнулся Зевок.

— Здесь нет женщин, — осадила его светофорова. — Здесь бойцы.

— Да и с мужчинами не густо, — подхватила Лайка с неожиданным подобострастием. Если ненависть к старшей сестре откладывалась, то на смену этому понятному чувству приходило угодничество. Видя это, светофорова с жалостью смерила Лайку взглядом, испытывая желание погладить ее:

— Не иначе, схалтурили. Кустари! Как же тебе, милая, не повезло.

Несмотря на оскорбительный смысл таких речей, Лайка не обиделась — напротив, она ощутила к Вере доверчивое расположение: симпатию. За всю короткую жизнь ее еще ни разу не пожалели.

— Не так уж я и дурна, — возразила Лайка заносчиво, ступила вперед и, взявшись за облегающий капюшон ото лба, стала стягивать скафандр единым движением, как змеиную кожу.

Вера Светова последовала ее примеру. Она, подобная бабочке в той же мере, что и Вечной молочно-белой Невесте, переступила через утепленный прорезиненный блин. В пещере было холодно, но на ее коже, местами казавшейся гипсом, местами — мрамором, не выступил ни единый пупырышек. Светофорова остановилась, поджидая Лайку. Той не давалось единое движение. Досмотр задел древние струны, и Лайка спешила продублировать грациозный акт отважного и гордого бесстыдства. Ее жестам недоставало культуры; она освободилась от скафандра суетливыми и угловатыми рывками, которые приличествовали не змее, но, скорее, собаке, ловящей блох. Когда же ее старания увенчались успехом, и она сделала встречный шаг к Вере, никто уже не смог бы отрицать их обворожительного сходства. Короткие стрижки позволяли с легкостью дорисовывать то косу, то скульптурные ручные обрубки, то весло, то русалочий хвост.

— Мы будем принимать неэстетичные позы, — предупредила Вера Светова.

Лайка, не дожидаясь сигнала к началу и радостная от того, что ей хотя бы в интересах дела дозволяется оскорблять мужские взоры неаппетитными телодвижениями, встала на четвереньки и задрала зад. Светофорова, перенявшая от скульптур не только изящные контуры, но и ледяное спокойствие, поиграла пальцами совсем, как Голлюбика, и приступила к осмотру.