Начинался день рассветом мутным…
Оставляя по утрам кювет,
Мальчуган, босой и бесприютный,
Шёл дорогой небывалых бед.
Трижды он бежал из-под расстрела,
Мыкался по польским хуторам,
Смерть из каждой щёлочки смотрела
И упрямо кралась по пятам.
Что успел он повидать на свете?
Где его дорога началась?
Дул над миром предвоенный ветер,
Когда мальчик кончил третий класс.
Справа Брест огнями серебрился,
Рядом Буг границею пролёг.
В пограничной зоне разместился
Пионерский летний городок.
На ночь в пуще затихали птицы,
Месяц над землёю нависал,
И тогда, наверно, за границу
Долетали наши голоса.
Эхо возвращалось из Заречья,
Полного тревожной тишины.
Но, быть может, самый тихий вечер
Был на грани мира и войны.
Угли в лагерном костре сгорали,
Звезды становилися тусклы,
А за Бугом спешно расчехляли
Крупповские серые стволы.
Нервно нахлобучивая каски,
Сигареты докурить спеша,
Замерли под Бялою Подляской
Немцы на исходных рубежах.
Томики Майн Рида и Жюль Верна,
Полные придуманных тревог,
Уступили место непомерным
Испытаньям Родины его.
Человек одиннадцатилетний,
На нелёгком повзрослев пути,
В первый раз до мелочей последних
Родину, Отчизну ощутил.
Родиной был дом и школа рядом,
А отныне родиною стал
Косогор в воронках от снарядов
И кювет, где он заночевал.
Родиной стал воздух горьковатый,
Порохом пропитанный насквозь,
И могила русского солдата,
Где звезду оставить не пришлось.
Да и сам он, мальчуган живучий,
Потеряв отцовское жильё,
Стал слезинкой Родины горючей
И частицей стойкости её.
И когда был к жизни путь потерян,
Цепь облав ждала невдалеке,
Женщина ему открыла двери
В небольшом полесском городке.
От фашистских глаз надёжно скрыла
И, похлопотав над очагом,
Сытно, по-хозяйски накормила,
Не спросив почти что ни о чём.
Есть слова, не сдобренные делом,
И поступки честные без слов,
Но всего честней на свете белом
Был мальчишку приютивший кров.
Где-то на Полтавщине далёкой
Мать его когда-то родила.
Не вчера ль над ямой неглубокой
Пуля сердце матери нашла?
Было бы спокойней умереть ей,
Если б знала, что в последний час
В этом непомерном лихолетье
Кто-то сына от расстрела спас.
Что, ресницы сонные смежая,
Он уснул, спокойствием храним,
Что из Польши женщина чужая
Матерью склонилася над ним.
Ночь поблекла и ушла на запад,
Вместе с ветром унося туда
Наших нив испепелённых запах,
Раненых германцев поезда.
И когда окрасился упрямо
Горизонт кровавою зарёй
И у зданья волостной управы
На посту сменился часовой,
С трижды распроклятою утайкой,
Не решив ещё идти куда,
Распрощавшись с доброю хозяйкой,
Снова дом мальчишка покидал.
У дверей она остановила
И, хотя был мальчик не крещён,
Всею пятернёй перекрестила,
Повязав на шею медальон.
На пластинке тоненькой мадонна,
Неземным видением представ,
С мальчиком пошла по опалённым,
Самым грешным и святым местам.
И опять игра со смертью в прятки,
И опять дороги вкривь и вкось,
И опять скитания с оглядкой,
И ночлеги где и как пришлось.
То ли впрямь он родился в сорочке,
То ли стал спасительным щитом
Медальон, где две латинских строчки
Были у мадонны над перстом.
И совсем не верующий в бога,
До сих пор храню я медальон
В память об исхоженных дорогах
И о той, кем был благословлён.
В трудных боях добывалась победа над врагом на фронте. Тяжёлыми и сложными были неравная борьба и полная лишений лесная жизнь партизан. Но едва ли не в самых тяжких условиях пришлось действовать тем советским людям, которые вели тайную борьбу с фашистскими захватчиками, — нашим подпольщикам.
Фронтовики и партизаны дрались с врагом в открытую, их ненависть к гитлеровцам выплёскивалась огнём винтовок и автоматов, взрывами гранат, бешеными рукопашными схватками. А в каждодневной жизни они были коллективом советских людей, если, конечно, не считать особых, военных условий их быта. Иное дело подпольщики. Они не могли помышлять об открытой борьбе, они жили среди оккупантов, зная, что за ними всегда следит зловещее гестапо, что каждый их неосторожный шаг подстерегают явные и, тайные пособники врага.
Приходилось всячески скрывать свою ненависть, постоянно притворяться, порой таиться даже от родных и близких людей, а иногда и играть роль фашистского прислужника, получая за это презрение народа. Надо было отбросить привычные прямодушие, откровенность и сочетать в своём характере смелость и осмотрительность, решительность и осторожность, изобретательность и изворотливость. И при этом подпольщик всегда знал, что если он потерпит неудачу, попадётся, будет выслежен или выдан предателем, то его ждёт страшный конец — избиения и пытки, все изощрённые муки, которыми гитлеровские палачи старались «развязать язык» своих жертв. Больше того — он знал, что такая же участь может постигнуть и его семью.