Обладать - Байетт Антония С.. Страница 116

При иных обстоятельствах Собрайл терпеливо уламывал бы сэра Джорджа, сколько бы времени на это ни понадобилось. Рано или поздно его всё равно пустили бы в ветхий дом а-ля замок, и он сидел бы там и выслушивал сетования инвалидки-жены сэра Джорджа на мелкие житейские невзгоды (жену эту Собрайл никогда не видел, но представлял очень живо; у него вообще было живое, но, разумеется, дисциплинированное воображение: в его работе – ценнейшее качество). А по ночам он перебирал бы восхитительные письма, выискивал намёки и загадки, и на листы устремлялся бы яркий фотоглаз его чёрного ящика.

Но теперь, из-за Джеймса Аспидса, времени на выжидание и реверансы не остаётся. Во что бы то ни стало надо заполучить эти бумаги. У Собрайла прямо засосало под ложечкой, как от нестерпимого голода.

Лекцию – называлась она «Искусство биографии» – он читал в фешенебельной церкви в Сити. Её викарий любил, когда у него выступали, и приглашал всех без разбору. Тут бывали певцы с гитарами и целители, проходили антирасистские митинги, всенощные бдения во имя мира, горячие диспуты о верблюде и игольном ушке, о сексе и грозной тени СПИДа. Собрайл познакомился с викарием на чаепитии, устроенном для прихожан епархии, и убедил его, что интерес к биографиям – такое же проявление духовного голода в современном обществе, что и секс или политическая деятельность. Посмотрите, как бойко раскупаются биографии знаменитостей, твердил он, сколько места уделяют им воскресные газеты. Людям хочется знать, как жили другие люди, это помогает им в собственной жизни, это естественная человеческая потребность. «Своего рода религия», – подхватил викарий. «Своего рода культ предков, – сказал Собрайл. – Или даже больше. Что такое евангелия, как не вариации на тему одной биографии?»

Сейчас он сообразил, что уже намеченная лекция придётся очень кстати. Он разослал сдержанные приглашения в разные научные организации, дружественные и враждебные. Обзвонил редакции газет и известил, что на лекции прозвучит сообщение о крупном открытии. Привлёк к лекции внимание директоров новых американских банков и прочих финансовых учреждений, которые создавали свои отделения в Сити. Он пригласил сэра Джорджа, оставившего приглашение без ответа, и его поверенного Бинга, ответившего, что «это очень интересно». Он пригласил Беатрису Пуховер и распорядился оставить ей место в первом ряду. Пригласил и Аспидса: тот, конечно, не придёт, но позлить его приглашением приятно: Пригласил посла США. Пригласил теле– и радиожурналистов.

Собрайл любил читать лекции. Он не принадлежал к числу лекторов старой школы, которые завораживают слушателей гипнотическим взглядом и звучным голосом. Собрайл-лектор шёл в ногу с техническим прогрессом. Он уставил церковь диапроекторами и витринками-суфлёрами, которые помогали ему, как президенту Рейгану, придать замысловато выстроенному выступлению вид непринуждённой импровизации.

Лекция читалась в темноте и сопровождалась демонстрацией световых изображений на двойных экранах: огромные портреты маслом, увеличенные миниатюры во всём их самоцветном сиянии, фотографии брадатых мудрецов среди выщербленных арок готических соборов соседствовали с залитыми светом пространствами Университета Роберта Дэйла Оуэна, с блистающей стеклянными гранями пирамидой, где разместилось Собрание Стэнта, с ярко освещёнными витринками, где хранятся переплетённые между собой пряди волос Рандольфа и Эллен, подушка Эллен с вышитыми лимонными деревьями, брошь из чёрного янтаря в виде йоркширских роз, лежащая на зелёной бархатной подушечке. Время от времени, как бы нечаянно, на эти светлые образы чёрным силуэтом падала подвижная тень – орлиный профиль Собрайла. При одной из таких оказий Собрайл смеялся, извинялся и полушутливо произносил тщательно отрепетированное: вот, мол, перед вами и сам биограф, составная часть общей картины, мелькающая тень, тот, о ком нельзя забывать за предметом его исследования. Как раз во времена Падуба интуиция историка начала привлекать к себе почтительное, даже исключительное внимание мыслящего человечества. Личность историка запечатлевается в истории так же прочно, как личность поэта в его поэзии – и как входит тень биографа в жизнь изображаемого им лица…

При этих словах Собрайл опять ненадолго предстал перед слушателями в луче света. Он заговорил с хорошо поставленной непринуждённостью:

– О чём мы все мечтаем и чего в то же время боимся – это, конечно же, крупное открытие, которое подтвердит, опровергнет, по меньшей мере заставит нас пересмотреть труд нашей жизни. Неизвестная пьеса Шекспира. Считавшиеся утраченными творения Эсхила. Одно такое открытие было сделано не так давно: в чемодане на чердаке некого дома обнаружились письма Водсворта к жене. До сих пор учёные утверждали, что единственной страстью Водсворта была его сестра. Жену его они решительно объявляли женщиной заурядной, не представляющей интереса. И вдруг – эти письма, письма за все долгие годы их брака, говорящие о взаимном чувственном влечении. И историю приходится переписывать. Это занятие доставит учёным не слишком большое удовольствие.

– Должен сообщить, что в области, которую я имею честь представлять, – исследование творчества Рандольфа Генри Падуба – только что произошло событие не меньшей значимости. Найдена переписка Падуба с поэтессой Кристабель Ла Мотт, и эта переписка произведёт потрясение – переворот – в соответствующих областях литературоведения. У меня сейчас нет возможности привести выдержки из этой переписки – я пока видел лишь малую её часть. Мне остаётся только надеяться, что эти письма беспрепятственно войдут в научный оборот во всём мире: предоставление самого широкого доступа к ним послужит делу международного обмена информацией, свободного распространения идей и интеллектуальной собственности.

Заключительную часть лекции Собрайл посвятил тому, что составляло его страсть, – со временем яркие диапозитивы с изображением добытых им экспонатов стали ему дороги не меньше самих экспонатов. Вспоминая табакерку Падуба, он не только чувствовал в руке её тяжесть, холодный металл, согревающийся в его сухой ладони, но теперь ещё представлял её эмалированную поверхность, увеличенную на экране. Такими этих золочёных райских птиц, эти пышные виноградные грозди, эти алые розы не видел и сам Падуб, хотя в его время их цвета были свежее. И жемчужный ободок не сиял поэту так, как сияет теперь, оживлённый светом диапроектора Собрайла.

В конце лекции Собрайл показывал голографическое изображение табакерки: чудесным образом поднявшийся в воздух предмет проплывал по церкви.

– Перед вами, – объявлял Собрайл, – экспонат из музея будущего. В российских музеях выставляются уже не скульптуры и керамика, не копии из гипса и стекловолокна, а демонстрируются такие вот световые изделия. Всё может пребывать всюду, наша культура может стать всемирной. Подлинник пусть хранится там, где условия лучше, где его не коснётся вредоносное дыхание – как происходит в пещере Ласко [145], где пришедшие полюбоваться настенными рисунками эпохи палеолита губят их одним своим присутствием. При современной технологии не так уж важно, кому будут принадлежать эти предметы старины. Важно лишь, чтобы тот, чьим заботам доверены эти хрупкие и недолговечные реликвии, умел, располагал средствами продлить их жизнь на долгие века и устроить так, чтобы их изображения, нестареющие, живые – даже, как вы видели, более живые, чем реликвии, так сказать, во плоти – разошлись по всему миру.

Закончив лекцию, Собрайл вынимал золотые часы Падуба и удостоверялся, что идеально уложился в намеченное время: в этот раз – 50 минут 22 секунды. Он уже оставил привычку юных лет извещать аудиторию, что часы теперь принадлежат ему, и при этом ронять шуточку насчёт преемственности: время Падуба, время Собрайла… ведь, хотя часы и приобретены на его средства, из его же доводов следовало, что лучше бы этим часам храниться в каком-нибудь шкафу Собрания Стэнта. Однажды Собрайл подумал, не показывать ли их так: голограмма часов, а рядом они же в руке владельца, в его руке. Но он рассудил, что его чувства – а часы Падуба возбуждали в нём могучие чувства – это его личное дело, и припутывать их к ораторским выступлениям не годится. Он был убеждён, что часы сами к нему пришли, что им так и полагалось достаться ему, что теперь у него – в нём – есть что-то от Р.Г. Падуба. Часы стучали возле сердца Собрайла. Отчего он не поэт! Собрайл положил часы на край кафедры и приготовился хронометрировать свои ответы на звучавшие уже вопросы из зала. Журналисты оседлали тему «Неизвестные страницы интимной жизни знаменитых викторианцев», а часы бодро отсчитывали время.