Суета сует. Бегство из Вампирского Узла - Сомтоу С. П.. Страница 54

Наплыв: поиск видений

Памина бродила по площади Пиккадилли и все размышляла: есть тут хотя бы один вампир... может быть, сидит в зале игровых автоматов, или вместе с толпой зевак обходит достопримечательности Тауэра, или сидит в переходе в подземке, бренчит на гитаре, просит милостыню... наверняка должен быть, ну... хотя бы один... среди этой вечно гудящей толпы, разговаривающей на разных языках, где быдло ждет своего часа, чтобы накормить своей кровью хозяев...

Наплыв: поиск видений

Было лето, и даже здесь, в северной стране, ночь никак не начиналась. Пи-Джей уже пару часов нетерпеливо мерил шагами холл отеля «Савой» в ожидании темноты. Люди толпились на улицах. Здесь едва ли найдется пустынное место, где можно уединиться, чтобы пообщаться с миром духов. Было еще светло, но луна уже взошла и медленно плыла вверх по небу, поднимаясь над крышами викторианских домов; и он обращался к ней мысленно: поговори со мной, поговори, — но она оставалась глуха к его просьбам.

Может, где-нибудь на крыше, подумал он, там нет ни души... да. На крыше — лучше всего.

Он распустил волосы, повязал на лоб ленту — не совсем подходящую: на ней был изображен японский флаг, как у легендарных камикадзе, — разделся, соорудил себе что-то похожее на набедренную повязку (англичане, насколько он знал, весьма нервно относятся к появлению кого бы то ни было в общественном месте в малопристойном виде), призвал дух своего мертвого деда на языке шошонов и спел песню, которой его научил один шаман из индейцев-шайенов, когда посещал их резервацию:

Taeva nama-eyoni

Tze-ihutzittu nama-eyoni

Я свят в ночи

Свят на своем пути, когда я одинок

Он встал на самом краю крыши, у низкой ограды из кованого железа. Если я оступлюсь — это смерть, подумал он, глядя вниз. И меня будут долго соскребать с асфальта... А потом его вдруг наполнило странное чувство легкости, и он понял: не нужно думать о том, что он может упасть, не нужно думать о смерти... если надо, он полетит... или взберется по наружной стене отеля, как паук... он не должен сейчас думать, как думают люди, которые вечно чего-то боятся, сомневаются, постоянно меняют свое мнение. А если ему суждено умереть... ну, значит, все будет кончено, подумал он и шагнул в пустоту, в лунный свет, веря в то, что духи поймают его на лету и не дадут упасть.

Память: 1593

— Нэд, я умираю, — кричал Кит наверху, в комнате над трактиром в Дептфорде. — Посмотри на меня, мне пропороли живот. У меня идет кровь, я умру.

И мальчик, называвший себя Нэдом Брайантом, вышел из-под покрова тени, где прятался в облике мыши с тех пор, как начались все эти облавы.

Он знал, что поэт прав. Рана была смертельной. Из тех, которые убивают не сразу, но человек все равно умирает от потери крови; смерть вступила в свои права, и ее уже не отвратить. Как можно было быть таким беспечным? Неужели он не знал, сколько у него врагов? Неужели не знал, что половина из тех, кто называл себя его друзьями, только и ждали случая, чтобы выдать его суду?

Лекарь с целым подносом пиявок уже пыхтел на лестнице, пытаясь поспеть за хозяйкой заведения Элеонорой Булл.

— Принеприятнейшее происшествие, — говорила на ходу трактирщица. — Вот ведь как в жизни бывает: величайший поэт наших дней и вместе с тем — богохульник и педераст.

— Возможно, все-таки не величайший, — ответил доктор. — Сегодня вечером, знаете ли, я имел неосторожность посетить театр. Давали «Ромео и Джульетту».

— Господи, да это всего лишь собрание старой, никчемной помпезности.

— Посмею с вами не согласиться, это новая пьеса того самого Шекспира...

— А, это который «Тита Андроника» написал? Смотрела я этого вашего «Ромео»... столько жестокости... вся эта свиная кровь, рекой льющаяся на сцене. Людей рубят на куски, насилуют, закалывают; пресвятые отцы, мой сын упрашивает меня сводить его на «Тита», но я в жизни не допущу, чтобы мои дети посещали подобные зрелища... может, потом, когда вырастут... но детям такое смотреть нельзя.

— Я бы не сказал, мадам, что пьеса была кровожадной. Скорее непристойной...

Кит Марло застонал.

— Мальчик, — сказал доктор, — давай помоги мне. Иначе твой хозяин умрет.

Пиявки извивались в прозрачной склянке, и доктор выловил одну при помощи щипцов для сахара.

— Сэр, — сказал Нэд, — он умрет в любом случае.

— Убирайся, — прошептал лекарю Марло, — если мне суждено умереть от потери крови, пусть лучше меня выпьет мальчик. Давай, мальчик, пей мою кровь, ты делал это уже не раз.

Доктор с трактирщицей растерянно переглянулись, и каждый, наверное, подумал: какими еще извращениями занимались здесь этот мужчина и это дитя? Но в конце концов оба просто пожали плечами и пошли вниз по лестнице.

— Надо поставить в известность констебля, — донеслись до Нэда слова трактирщицы. — И, наверное, нужно позвать священника.

Мальчик встал на колени рядом кроватью, где лежал Кит. Склонился над раной в животе. Легкое, щекочущее покалывание пробежало по языку, когда он слизнул кровь в первый раз — словно лягушка, которая ловит языком пролетающую мимо муху. Когда он насытился, напряжение, сковавшее тело поэта, прошло, сменившись неким подобием восторга. В его крови было так много силы, как это бывает всегда, когда умирает совсем молодой человек, который еще не успел нахватать болезней.

— Мой Ганимед, — произнес Кит, — мой Гилас, мой Патрокл.

— Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.

— Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.

Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие — наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов — жертв чумы, — он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:

И нежный мальчик в облике Дианы

С кудрями золотистыми до плеч,

С жемчужными браслетами на голых

Его руках и с маслиничной ветвью,

Которой будет прикрывать он то,

Что видеть — наслажденье для людей. [22]

В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка — музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать — он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.

— Уверен, что ты не ангел, — сказал поэт вместо приветствия. — Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.

— Да, ты прав. Я не ангел, — ответил мальчик, — но я и не человек.

— Тогда ты — злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло — тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?

— Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.

— Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?

— Нет, я не смею выходить при свете дня.

— Я так и думал! Ты и вправду злой дух, но какой именно... домовой, гоблин, черт, демон, кто ты? Не смеешь выходить при свете дня! Мы непременно поставим пьесу при дворе, ночью, при свете тысяч свечей, которые будут нам солнцем.