Норма - Сорокин Владимир Георгиевич. Страница 27

Отец снова покачал головой:

— Нет, Витюш. С какой стати Новгороду креститься позже? Он же тоже был в велении Владимира. Они приняли крещение в этот же год от Иоакима Корсунянина. Потом он стал первым новгородским епископом. После смерти канонизирован святым. И прислан был из Киева, сразу после Крещения. И, между прочим, в Киеве основал первое на Руси духовное училище.

— Но я точно помню, что собор был заложен уже в восемьдесят девятом, — перебил его Виктор Терентич.

— Правильно, — отец отер усы лежащим у него на коленях рушником, — ты имеешь в виду собор Софии. Заложен он был в восемьдесят девятом, а крещение произошло на год раньше.

— Точно? — вопросительно посмотрел Пастухов.

— Точно, — кивнул отец и, сняв крышку с суповницы, стал уполовником помешивать янтарную лапшу.

— Мне помнится, что собор был деревянный…

— Совершенно верно. Собор деревянный, а церковь Иоакима и Анны — каменная. Первая каменная церковь в Новгороде…

Отец поправил пенсне, ловко наполнил все три тарелки и помешав у себя ложкой, зачерпнул, подул, попробовал и проговорил:

— Изумительно…

Виктор Терентич, рот которого был уже переполнен, согласился энергичным кивком.

Антон глотал горячую жирную лапшу, стараясь не слишком явно показывать свой голод, проснувшийся в нем после выпитой рюмки. Лапша действительно была изумительной: в прозрачном, как слеза, бульоне среди россыпи блесток плавали нежные полоски теста, а на дне тарелки меж треугольничков моркови виднелись коричневатые кусочки печени и сердца.

Отец наполнил рюмки, сощурясь посмотрел на яблоневые ветви:

— Вот что, друзья. Давайте-ка выпьем за русскую природу. За этот животворный колодец.

— Верно, — Виктор Терентич поднял рюмку, — чтобы живая водица в нем не иссякла.

И тут же рюмки сошлись со все тем же коротким звоном, быстро тающем в нагретом воздухе…

А вечером под той же яблоней, на той же скатерти шипел, курясь дымком, пузатый самовар с краником в виде петушиной головы и со впаянными в медный бок серебряными рублями.

Виктор Терентич, одетый в полосатую махровую пижаму, накладывал себе в розетку тягучее земляничное варенье, Антон прихлебывал душистый, сдобренный мятой чай, а отец говорил. Говорил, покусывая костяной мундштук, устало облокотившись на стол и глядя на залитый вечерней зарей бор:

— Нет в мире ничего подобного русской иконе. По самобытности, но духовной просветленности, по выразительности. И как далеко она стоит от византийской! Хоть русских иконописцев все время обвиняют в ученическом подражании византийцам. Это неверно. Русские люди абсолютно по-другому подходят к пониманию ипостаси Божьей. В русском образе отсутствует византийская психологическая напряженность образа, его драматургия. Ему чужда, я бы сказал, вся эта византийская сложность трактовки ипостаси. Что характерно для нашего миросозерцания? Младенческая простота души. Путь русской души — путь краткий, незамутненный. А Византия тяготела к тяжелым торжественным тонам. Русь к колориту относится совершенно иначе. Она любит чистые звучные тона. У Андрея Рублева они достигают наивысшего развития в сторону гармонизации тональности. Наша иконопись тяготеет к плоскостному стилю, избегает светотени. Как это верно. Боже мой, как это верно угадано!

Помолчав, он продолжал:

— Светотень порождает массу проблем. Не только живописных, но и проблем постижения образа Божьего. Она смешивает чувственное и духовное, земное и небесное, заставляет живописца каждый раз отделять одно от другого. Отделять мучительно, порой безрезультатно. Так не смогли справиться с этим Рафаэль, Леонардо и весь пантеон величайших западных художников, подлинных виртуозов кисти. А православный монах Рублев — смог. Смог… потому что была с ним благодать Божья. Вера, Надежда, Любовь…

Усы отца задрожали, сузившиеся глаза блеснули слезами. Он медленно встал и перекрестился…

Антон щелчком сбил со стола яблочный огрызок и вылил в бокал остатки водки.

Вера, Надежда, Любовь… Любовь…

Он поднес бокал к губам и замер в оцепенении от хлынувшего майского тепла, впущенного в горницу тонкой загорелой рукой. Другой она прижимала к юной груди узкогорлую крынку с молоком. Шагнула через порог, неслышно ступая босыми ногами и остановилась, обняв крынку, словно ребенка.

Восемнадцатилетний Антон сидел в углу, зажав меж колен старинное шомпольное ружье и тщетно стараясь оттянуть от полки запавший курок.

— Здравствуйте, — тихо проговорила она, глубоко и часто дыша, отчего ее худенькие плечи чуть заметно поднимались.

— Здравствуйте, — Антон оставил в сторону тяжелое ружье.

Она была в легком ситцевом платье без рукавов, и первое что тогда поразило Антона — ее золотистый загар.

«Надо же в мае так загореть», — только и успел подумать он, вставая.

— А баба Настя дома? — спросила она.

Ее лицо, глаза, волосы, губы и плечи, легкая походка, тонкие руки и маленькие холмики грудей под цветастым ситцем — все было одинаково очаровательно, молодо, свежо и гармонично этой самой гармонией, явление которой мы называем национальной красотой. В данном случае это была русская красота во всей своей полноте и притягательности.

Раньше Антон никогда не встречал эту девушку среди местных. И тем не менее городской быть она не могла, — деревенским был ее протяжный выговор и весь облик выдавал деревенское происхождение.

Но красота! Удивительная, тонкая, полнокровная — она так поразила Антона, что он стоял, не отвечая, стоял, глядя на нее, забыв начисто все.

— Так что, дома баба Настя? — ее губы растянулись в застенчивой улыбке.

— Нет… нет… — пробормотал Антон, стряхивая оцепенение и добавил, пряча испачканные ружейной гарью руки за спину, — ее нет сейчас. Она куда-то вышла. А вы, вы проходите, пожалуйста.

Но девушка, не переставая улыбаться, повела плечом:

— Да нет уж. Я вот молока принесла, как баба Настя просила. Она вчера-от заходила к нам по молоко.

— К вам? — переспросил Антон, чувствуя, что начинает густо и безнадежно краснеть.

— Ага, — кивнула девушка, ставя молоко на стол, — заходила по молоко. Теперь-от я вам буду носить, аль Кешка.

— А это… это, — смотрел Антон на крынку.

— Это утрешнее. Тетя Марья подояла и у погреб. У погребе стояло.

Она быстро провела освободившейся рукой по лбу, тряхнула головой и за плечами качнулась толстая русая коса.

— Так что же, — проговорил он уже более спокойно, — баба Настя платила вам?

— Еще вчерась, — улыбнулась девушка, — уплотила за месяц вперед.

— Это хорошо. Так, значит, вы у тетки Марьи живете?

— Ага.

— А я вас на деревне никогда не замечал.

Она улыбнулась шире, обнажив ровные крепкие зубы:

— Конечно. Я ж с Ракитина.

— Из Ракитино?

— Ага. Папаня с братом у городе баню строить нанялися, маманя к Оленьке в Торжок подалась, а мы с Кешкой — к тете Марье.

— Значит, вы ей родня?

— Родня, а как же. Племянники мы ей.

— Это хорошо, — проговорил Антон и замолчал, не зная как продолжить разговор. Девушка взялась за ручку двери, толкнула, обернувшись произнесла:

— Ну, пошла я. Досвиданья вам.

— Аааа… — растерянно протянул он, не в силах оторвать взгляда от ее лица. — А как вас зовут?

— Таня, — ответила она, снова отводя рукой со лба русую прядь.

— А меня Антон, — сказал он и замялся, видя что она по-прежнему молчит и улыбается, опустив ресницы.

— Ну я пошла, — повернулась она и шагнула за дверь.

Так в жизни Антона появилась Таня. Таня. Танечка. Танюша.

Они встречались в березовой роще, бежали, взявшись за руки к запруде, где, раздвинув камыши, торчал киль голубой отцовской лодки.

Антон за цепь подтягивал ее к берегу, подсаживал Таню, прыгал сам и отталкивался веслом от илистого берега.

Они плыли.

Пруд перетекал в неширокую реку, Антон греб так, как всегда гребется по течению — легко, свободно. Таня сидела напротив, крепко держась за борта и глядя на Антона своими карими глазами.