Норма - Сорокин Владимир Георгиевич. Страница 30

— Падеж — это в грамоте. Именительный, дательный…

— До дательного мы еще доберемся, — проговорил Кедрин, порывисто повернулся на каблуках, подошел к шкафу:

— Чем это у тебя шкаф забит? Что это за макулатура? А? А это что? — он показал папиросой на красный шелковый клин, висящий на стене. По тусклому, покоробившемуся от времени шелку тянулись желтые буквы: ОБРАЗЦОВОМУ ХОЗЯЙСТВУ.

— Это вымпел, — выдавил Тищенко.

— Вымпел? Образцовому хозяйству? Значит ты — образцовый хозяин?

— Жопа он, а не хозяин, — Мокин подошел к заваленному бумагой столу, — ишь, говна развел.

Он взял косо неписаный лист:

— «Прошу разрешить моей бригаде ремонт крыльца клуба за наличный расчет. Бригадир плотников Виктор Бочаров»… Вишь что у него… А это: «За неимением казенного струмента просим выдать деньги на покупку топоров — 96 штук, рубанков — 128 штук, фуганков — 403 штуки, гвоздей десятисантиметровых — 7,8 тоны, плотники Виктор Бочаров и Павел Чалый». И вот еще. Уууу… да здесь много, — Мокин зашелестел бумагой, — «Приказываю расщепить казенное бревно на удобные щепы по безналичному расчету. Председатель Тищенко». … «Приказываю проконопатить склад инвентаря регулярно валяющейся веревкой. Председатель Тищенко». … «Приказываю снять дерн с футбольного поля и распахать в течении 16 минут. Председатель Тишенко». … «Приказываю использовать борова Гучковой Анастасии Алексеевны в качестве расклинивающего средства при постройке плотины. Председатель Тищснко»… «Приказываю Силельниковой Марии Григорьевич пожертвовать свой частно сваренный холодец в фонд общественного питания. Председатель Тищенко»… «Приказываю использовать обои футбольные ворота для ремонта фермы. Председатель Тищенко». Вот, Михалыч, смотри, — Мокин потряс расползающимися листками.

— Да нижу, Ефимыч, вижу, — заложив руки за спину, Кедрин рассматривал плакаты, неряшливо налепленные на стены.

— Товарищ Кедрин, — торопливо заговорил Тищенко, приближаясь к секретарю. — Я не понимаю, ведь…

— А тебе и не надо понимать. Ты молчи громче, — перебил его Мокин, садясь за стол. Он выдвинул ящик и, после минутного оцепенения, радостно протянул:

— Еоошь твою двадцать… Вот где собака зарыта! Михалыч! Иди сюда!

Кедрин подошел к нему. Они склонились над ящиком, принялись рассматривать его содержимое. Оно было ни чем иным, как подробнейшим макетом местного хозяйства. На плотно утрамбованных, подкрашенных опилках лепились аккуратные, искусно изготовленные домики: длинная ферма, склад инвентаря, амбар, мехмастерские, сараи, пожарная вышка, клуб, правление и гараж.

В левом верхнем углу, где рельеф плавно изгибался долгим и широким оврагом, грудились десятка два разноцветных изб с палисадниками, кладнями дров, колодцами и банями. То здесь, то там вперемешку с телеграфными столбами торчали одинокие деревья с микроскопической листвой и лоснящимися стволами. По дну оврага, усыпанному песком, текла стеклянная речка, на шлифованной поверхности которой были вырезаны редкие буквы РЕКА СОШЬ.

— Тааак, — Кедрин затянулся и, выпуская дым, удивленно покачал головой, — это что такое?

— Это план, товарищ Кедрин, это я так просто занимаюсь, для себя и для порядку, — поспешно ответил Тищенко.

— Где не надо — у него — порядок, — склонив голову, Мокин сердито разглядывал ящик. — Ты что, и бревна возле клуба отобразил?

— Да, конечно.

— Из чего ты их сконстролил-то?

— Тк из папирос. Торцы позатыкал, а самоих-то краской такой желтенькой… — Тищенко не успевал вытирать пот, обильно покрывающий его лицо и лысину.

— Бревна возле клуба — гнилые, — сумрачно проговорил Кедрин и, покосившись на серый кончик папиросы, спросил: — А кусты из чего у тебя?

— Тк из конского волосу.

— А изгородь ?

— Из спичек.

— А почему избы разноцветные?

— Тк, товарищ Кедрин, это я для порядку красил, это вот для того, чтобы знать, кто живет в них. В желтых — те, которые хотели в город уехать.

— Внутренние эмигранты?

— Ага. Тк я и покрасил. А синие — кто по воскресеньям без песни работал.

— Пораженцы?

— Да-да.

— А черные?

— А черные — план не перевыполняют.

— Тормозящие?

Председатель кивнул.

— Вишь, порасплодил выблядков! — Мокин в сердцах хватил кулаком по столу, — Михалыч! Что ж это, а?! У нас в районе все хозяйства образцовые! В передовиках ходим! Рекорды ставим! Что ж это такое, Михалыч!

Кедрин молча курил, поигрывая желваками костистых скул. Тищенко, воспользовавшись паузой, заговорил дрожащим захлебывающимся голосом:

— Товарищи. Вы меня не поняли. Мы и план перевыполняем, правда на шестьдесят процентов всего, но перевыполняем и люди у меня живут хорошо, и скот в норме, а падёж, тк это с каждым бывает, это от нас не зависит, это случайность, это не моя вина, это просто случилось и все тут, а у нас и порядок и посевная в норме….

— Футбольное поле засеял! — перебил его Мокин, выдвигая ящик и ставя его на стол.

— Тк засеял, чтоб лучше было, чтоб польза была!

— Веревкой стены конопатит!

— Тк это ж опять для пользы, для порядку…

— Ну вот что. Хватит болтать, — Кедрин подошел к столу, прицелился и вдавил окурок в беленький домик правления. Домик треснул и развалился. Окурок зашипел.

— Пошли, председатель, — секретарь требовательно мотнул головой. — На ферму. Смотреть твой «порядок».

Тищенко открыл рот, зашарил руками по груди:

— Тк куда ж, куда я…

— Да что ты раскудахтался, едрена вошь! — закричал на него Мокин. — Одевайся ходчей, да пошли!

Тищенко поежился, подошел к стене, снял с гвоздя линялый ватник и принялся его напяливать костенеющими, непослушными руками.

Кедрин сорвал со стены вымпел, сунул в карман и повернулся к Мокину:

— А план ты, Ефимыч, прихвати. Пригодится.

Мокин понимающе кивнул, подхватил ящик под мышку, скрипя кожей прошагал к двери и, распахнув ее ногой, окликнул стоящего в углу Тищенко:

— Ну, что оробел! Веди давай!

За дверью тянулись грязные сени, заваленные пустыми мешками, инвентарем и прохудившимися пакетами с удобрением. Белые, похожие на рис гранулы набились в щели неровного пола, хрустели под ногами. Сени обрывались кособоким крылечком, крепко влипшим в мокрую, сладко пахшую весной землю. В нее — черную, жирную, переливающуюся под ярким солнцем, по щиколотки вошли сапоги Тищенко и Кедрина.

Мокин задержался в темных сенях и показался через минуту, коренастый, скрипящий, с ящиком под мышкой и папиросой в зубах. Солнце горело на тугих складках его куртки, сияло на глянцевом полумесяце козырька. Стоя на крыльце, он сощурился, шумно выпустил еле заметный дым:

— Теплынь-то, а! Вот жизнь, Михалыч, пошла — живи только!

— Не говори…

— Природа — и та радуется!

— Радуется, Петь, как же ей не радоваться… — секретарь рассеянно осматривался по сторонам.

Мокин бодро сошел с крыльца и, по-матросски раскачиваясь, не разбирая дороги, зашлепал по грязи:

— Ну, что, председатель, как там тебя… Показывай! Веди!

Объясняя, Тищенко засеменил следом:

— Тк, что ж объяснять-то, вот счас мехмастерская, там амбар, а там и ферма будет.

Кедрин, надвинув на глаза кепку, шел сзади.

Вскоре майдан пересекся страшно разбитым большаком и Тищенко махнул рукой: повернули и пошли вдоль дороги, по зеленой, только что пробившейся травке.

Снег почти везде сошел, — лишь под мокрыми кустами лежали его черные ноздреватые остатки. Вдоль большака бежал прорытый ребятишками ручеек, растекаясь в низине огромной, перегородившей дорогу лужей. Bозле лужи лежали два серых вековых валуна и цвела ободранная верба.

— А вот и верба, — Мокин сплюнул окурок и, разгребая сапогами воду, двинулся к дереву.

— Ишь, распушилась, — он подошел к вербе, схватил нижнюю ветку, но вдруг оглянулся, испуганно присев, вытаращив глаза. — Во! Во! Смотрите-ка!

Тищенко с Кедриным обернулись. Из прикрытой двери правления тянулся белый дым.

— Хосподи, тк что ж… — Тищенко взмахнул руками, рванулся, но побледневший Кедрин схватил его за шиворот, зло зашипел: