Слишком много женщин - Стаут Рекс. Страница 18

На следующее утро, в четверг, обстановка в отделе фондов для меня совершенно изменилась. Где бы я ни появлялся, я мог видеть, чувствовать и даже ощущать на вкус эту перемену. В среду утром меня еще воспринимали как мужчину, которого надо было оценить, и чужака, от которого можно было ожидать, что он станет рассматривать милых пташек просто как сотрудниц. Утром же в четверг я был уже детективом, выслеживающим убийцу. Так все думали и все демонстрировали это. Не знаю, плел ли Керр Нейлор новую интригу или просто просочилась информация, но то, как меня встречали, куда бы я ни заходил, не оставляло никаких сомнений на этот счет.

Крошки табака в папке оставались непотревоженными. Особого разочарования я не испытал, поскольку у меня не было веских оснований предполагать, что кто-то в компании занимался стукачеством, и я оставил свои ловушки в неприкосновенности. В десять часов я позвонил Джасперу Пайну и рассказал ему об эпизоде с мистером и миссис Гарольд Энтони.

Я также сказал:

– Ваша жена вчера ночью приходила к нам.

– Я знаю, – ответил он, и больше мы этого не касались. Нетрудно было догадаться, что, с его точки зрения, ему не было смысла интересоваться тем, что она сказала нам, потому что она уже сообщила ему все подробности. Когда я информировал его, что весь отдел явно разглядел во мне ищейку, он с раздражением сказал, что в этом случае я могу вести себя соответствующим образом, и разрешил действовать по моему усмотрению.

Первое, что я сделал, удрав с работы, это поехал к Лону Коэну в «Газетт», предварительно позвонив ему. Меня занимал вопрос о том, что думал Пайн о нежных взаимоотношениях своей жены с ее баловнями, и в частности с Муром. Переговорив с Лоном и парой репортеров, я ушел удовлетворенным, ибо получил те сведения, которые мне были нужны. Либо Пайн уже давно руководствовался философией, что привычки жены не касаются мужа, и действительно плюнул на все, а миссис Пайн потеряла всякий интерес к Муру уже в начале 1946 года и разве что позаботилась, чтобы у него была работа, либо ребята из «Газетт» жили в мире фантазии, что было маловероятно.

Я угостил их ленчем в «Пьетро» и затем вернулся на Уильям-стрит.

В своем кабинете я не обнаружил никакой корреспонденции, никаких писем от Вульфа, или Пайна, или даже Керра Нейлора, а ящик шкафа оставался нетронутым. Меня по-прежнему ничто не связывало, и я мог действовать, руководствуясь собственными планами. Комната мисс Ливси находилась напротив моей, что, по-моему, было совсем неплохо.

Дверь к ней была открыта, и она что-то печатала. Я вошел, прикрыв за собой дверь, сел в кресло возле письменного стола и спросил:

– Что вы думаете про Розу Бендини?

– Господи, что вы сделали со своим лицом? – ответила она вопросом. Ее взгляд не отрывался от моей физиономии.

– Вы, наверное, решили, что мы поменяли тему, – сказал я, – но на самом деле это не так. Тут есть связь. Это муж Розы так меня разукрасил. Что вы о ней думаете, если выразить это десятью тысячами слов?

– Болит?

– Давайте, давайте. Становитесь сладкой и женственной, а сами еще даже и не начали забывать этого Мура. Не притворяйтесь!

Она едва заметно покраснела – очень слабо, но я успел заметить.

– Я не вру, – возразила она. – Если вы не чувствуете, посмотрите на себя в зеркало и увидите. А что насчет Розы Бендини?

Я ухмыльнулся.

– Стало быть, вы сами меня спрашиваете? Прекрасно. Она называла Мура Уалли. Она говорит, что он никогда не имел ни малейшего намерения жениться на вас, и что вы с ума сошли – это дословно, что она сказала, – когда узнали, что он продолжает видеться с ней, и что вы так и не пришли в себя. Разрешите добавить, что я не верю этому, потому что если бы вы так и не пришли в себя, вы были бы сейчас сумасшедшей, а по этому вопросу я голосую отрицательно.

Краска сошла с ее лица. Она продолжала сидеть в рабочей позе за машинкой, ее пальцы лежали на клавишах машинки. У нее был такой вид, будто я заскочил просто ее поприветствовать и вот-вот должен был уходить, но корпусом и головой она повернулась ко мне и смотрела прямо мне в глаза. Тон ее голоса соответствовал выражению глаз.

– Вам следовало посоветоваться со мной, прежде чем отбирать кандидатов для сбора слухов, но, судя по всему, в этом уже нет необходимости, потому что, если бы вы обратились ко мне, Роза заняла бы одно из первых мест, а вы нашли ее сами. Когда вы найдете остальных, пожалуйста, не говорите мне о них, у меня много работы. – Тело ее вновь приняло рабочую позу, она посмотрела на бумагу в машинке, а затем на свой блокнот, и ее пальцы застучали по клавишам.

Я приготовил несколько возражений, например, что не я нашел Розу, а она меня, но, для того чтобы перекричать страшный грохот машинки, потребовалось бы напрячь легкие, а я решил их пожалеть и поэтому ушел.

День уже перевалил за половину, а я еще ничего не узнал о тех, чьи имена мне назвала Роза. Я вернулся в кабинет, позвонил начальнику резервного отдела и сказал, что хочу поговорить с мисс Гуинн Феррис из его секции, и попросил передать ей, чтобы она пришла ко мне. Он извинился и сказал, что мисс Феррис в данный момент занята: печатает под диктовку начальника секции, чья секретарша в тот день не работает, и спросил, нельзя ли это сделать позднее. Я согласился и сказал, пусть приходит, когда это будет удобно им обоим. Положив трубку, я почувствовал, что дверной проем в кабинете загородила чья-то тень.

Это был высокий, костлявый молодой человек с копной непослушных волос, которым не повредила бы расческа или даже ножницы парикмахера. Он был похож на поэта, погруженного в свои мысли, и, так как его глаза безошибочно впились в меня, очевидно, очень хотел меня прощупать.

– Можно зайти, мистер Трут? – спросил он голосом, пророкотавшим, словно отдаленный гром.

Когда я разрешил, он вошел, закрыл дверь, пересек комнату, сел на стул и сообщил:

– Меня зовут Бен Френкель. Бенджамин Френкель. Я полагаю, вы занимаетесь тут расследованием убийства Уальдо Мура?

Ну что ж, раз мне не удалось заполучить Гуинн Феррис, я поймал другого интересного энергичного человека, которого, судя по высказываниям Розы, эта дама тоже притягивала к себе и завлекала до тех пор, пока он не разобрался, что к чему.

Встретив его взгляд, мне пришлось собраться, чтобы не вылететь через окно на улицу.

– Я бы выразился иначе, мистер Френкель, – сказал я. – Но я ничего не имею против вашей формулировки.

Он ласково и грустно улыбнулся.

– Меня это устраивает, – начал он. – Я рассчитывал на вашу гибкость. Я уже приходил сюда несколько раз, как только услышал сегодня утром, для чего вы здесь, но не застал вас на месте. Я хотел сказать вам, что у меня сильное ощущение, будто Мура убил я. Я испытываю его с той ночи, когда это случилось, или, лучше сказать, со следующего дня.

Он остановился. Я ободряюще кивнул ему:

– Продолжайте, мистер Френкель, пока еще не слишком ясно. Это только ваше впечатление, или вы можете чем-то его подтвердить?

– Боюсь, это не очень убедительно, – он нахмурился, будто над его широкими бровями появилась туча, из которой доносились раскаты грома. – Я надеялся, что вы разьясните все это и я смогу освободиться от этого ощущения. Могу я рассказать вам обо всем конфиденциально?

– Смотря что вы скажете. Я не могу обещать, что буду держать в тайне признание в убийстве.

– Боже, я не делаю никаких признаний!

– Тогда что же вы делаете?

Он глубоко вздохнул, задержал дыхание на несколько секунд и выдохнул.

– Моя ненависть к Уальдо Муру, – сказал он, – была одним из сильных чувств, какие я когда-либо испытывал в жизни. Возможно, самое сильное. Я не скажу вам почему, так как не имею права вовлекать в это дело другого человека. Я сомневаюсь, ненавидел ли когда-нибудь один человек другого так, как я ненавидел его. Это тянулось месяцами, и я боялся этого, буквально боялся. У меня всегда был глубокий интерес к смерти как к феномену. Во мне слились два начала. Это было синтезом двух реакций. Одна – ненависть – была эмоциональной, а другая – интерес к смерти – была плодом рассудка, и обе появились одновременно. В результате я увлекся концепцией смерти Мура, я обдумывал ее снова и снова, в конкретных и специфических выражениях. Концепция автомобиля, переезжающего его и лишающего его жизни, приходила мне в голову много раз, не знаю, сколько именно, – десятки.