Против кого дружите? - Стеблов Евгений. Страница 34

– Софья Владимировна…

Гиацинтова прервала:

– Подите прочь! Я вас презираю!

Она ценила талант выше человеческих отношений. Так спустя годы, рассказал мне об этом сам Леонид Васильевич, с которым мы были друзьями.

Институт Мясникова отпустил меня с неопределенным диагнозом «диницифальный синдром». Никто толком не знает, что это такое. Один знакомый доктор пояснил: «Когда не могут сделать точное заключение, пишут „деницифальный синдром“. К тому же установили порок сердца, но незначительный. Мама устроила мне консультацию у знаменитого академика Касирского. Врачи из свиты предупредили, что он человек со странностями и чтобы я не пугался, внимания не обращал на его „выходки“. Со всеми выписками, показателями и заключениями я приехал на прием к академику в Институт гематологии. Он появился – стремительный, резковатый, категоричный. Бумаги мои смотреть не стал. Выслушал не стетоскопом, а маленькой трубкой, пальпировал тонкими, мягкими пальцами – виртуоз. Внезапно воскликнул:

– Развратничать надо поменьше! Из головы все, из головы! От мыслей! Что за прическа? Ишь, волосы распустил!

Из свиты подмигивали, успокаивали, но я немного смутился, несмотря на предупреждения. Касирский обмяк и добавил спокойно:

– Порок твой на полкопейки. Причины там, в голове. Всю жизнь заниматься зарядкой будешь два раза в день. Все!

Сроду не занимался зарядкой, спортом не увлекался, сачковал на занятиях физкультурой, разве что мог постоять на воротах во дворе, в футболянку. Однако, предсказания академика оправдались, но об этом потом.

Мама достала путевку по блату. Получал ее в здании ЦК партии на Старой площади. Путевка в Прибалтику, в Ригу, местечко Юрмала на побережье. Летел самолетом. При посадке играл в болтанку западный ветер с залива. Впервые Домский собор, щели сказочных улиц латвийской столицы. Когда Михаил Чехов покинул Советы, буржуазная Рига стала первым оплотом его эмиграции. Здесь люди театра хранят память о нем, гордятся. Прибалтика в СССР – «Запад для бедных». Все, как там, за кордоном, но «понарошку». Вежливое издевательство продавщиц с акцентом над профсоюзными толпами отдыхающих тружеников села в черных костюмах и тапочках на босу ногу, слоняющихся под шляпами по мокрой кромке морского песка. В первый же день пребывания в санатории я довольно тяжело отравился неизвестно чем, хотя нигде не ел, кроме столовой. Врачи уверяли, что это реакция на местную воду. Как бы там ни было, эмоциональный фон отдыха был испорчен. Когда выздоровел, познакомился с молодым инженером из Москвы, тоже маявшимся по путевке и так же, как и я, не свободным от озабоченности женским вопросом. Рижских девушек, которых он раздобыл, встречали на станции Лиелупа. Разбрелись парами ближе к реке высокими травами. Та, что досталась мне, на гулящую не походила. Высокая, кровь с молоком, хорошо говорившая по-русски латышка. Наша динамистская горячность обоим пришлась по вкусу. На большее не решились. А разговаривать, собственно говоря, было не о чем. О чем там говорить? Так, ни о чем… Спустя годы, будучи на гастролях, я заглянул с маленьким сыном в первую попавшуюся гостиницу в центре Риги. Ребенок хотел по малой нужде. Дежурная по этажу проявила участие, провела в соответствующем направлении. Показала нам где. Она узнала меня. И я ее. Мы улыбались друг другу. Ни я, ни она не жалели, что не пошли тогда дальше в траве у реки на станции Леелупа. О чем говорить? Чисто, но не совсем. Вежливо, но не очень. Разнообразно, но ограниченно. Европейски, но захолустно. Немножко советской власти. Немножко германо-балтийской мечты. Всего понемножку. Кукольный театр – Запад для бедных. Бедные мы, бедные с нашими-то бесхозными просторами перед глазами да и в душе. Куда лезем? Чему любопытствуем?

Пора возвращаться к себе. Вернувшись домой, позвонил Адоскину.

Театр Завадского

Толя представил меня Лосеву. Казалось, мы произвели друг на друга приятное впечатление. Осенью 1969 года я уволился из Ленкома и перешел в Театр им. Моссовета. Через несколько дней состоялось знакомство с Ириной Сергеевной Анисимовой-Вульф. Опытный режиссер, педагог, стратегический соратник Завадского, какое-то время их связывали и близкие отношения. Человек изысканный, даже эстетствующий, Ирина Сергеевна была верна своим пристрастиям. Если любила – то любила. Если не любила – то не любила.

«Человек человеку – вульф» (похоже на «волк» по-немецки), – говорили те, кого Анисимова не принимала. Среди тех, к кому она благоволила, на первом месте Геннадий Бортников. Сказать, что Бортников при Завадском и Анисимовой был премьером – это ничего не сказать. Его положение нельзя было сравнить ни с одной примадонной – женой главного режиссера любого театра. Он был их «культом», умилением и восторгом. Ему дозволялось все. Мог задержать спектакль, и Ирина Сергеевна сама ехала за ним, уговаривала, привозила играть. Как-то на сборе труппы, когда Гена имел несчастье сломать ногу, Завадский поинтересовался его отсутствием.

– Бортников в гипсе, – доложили ему.

– А почему не в бронзе? – вслух удивился Адоскин.

Вторым фаворитом Анисимовой был Вадик Бероев – дар гордый, глубокий, интеллигентный. «Майор Вихрь» для телезрителей, князь Звездич из «Маскарада», Антуан де Сент-Экзюпери для театральных поклонниц. Ушел из жизни в 34 года. Не без помощи алкоголя. Трагедия для театра, для всех, кто любил его.

Третье место в симпатии Ирины Сергеевны со временем суждено было мне.

Лосев при первой встрече прямо сказал, что производственные соображения требуют, к сожалению, замены Бероева из-за болезни (тогда он был жив еще) и предложил мне роль для дебюта, которую играл Вадим – Павла в «Старике» Горького. Я вынужденно согласился. Вынужденно, потому что не хотел никого «подпирать». Знал свое место и не желал чужого. Предстояло знакомство с Завадским. Юрий Александрович ранее меня в театре не видел, знал только по телевидению. Я решил взять рекомендательное письмо у соученика Завадского по студии Евгения Багратионовича Вахтангова ректора Щукинского училища Бориса Евгеньевича Захавы, который ко мне хорошо относился. Объяснил Борису Евгеньевичу, что хотел бы более развернутой информации о себе для Завадского. Захава отнесся к просьбе моей с пониманием, не отказал.

Настал день первой встречи с Завадским. Кроме Юрия Александровича, в кабинете присутствовали Лосев, Плятт и Анисимова. Внешне все демонстрировали ко мне улыбчиво-доброжелательное отношение. Расспрашивали меня, шутили, затем Юрий Александрович помрачнел:

– Тут вот Боря Захава прислал мне письмо… – Достал конверт, вскрыл, начал читать вслух: – «Дорогой Юрочка, до меня дошли слухи, что собираешься взять к себе нашего выпускника Евгения Стеблова. Должен предупредить тебя – артист он действительно неплохой, однако человек отвратительный. Так что подумай как следует, прежде чем принять решение…»

Надо было видеть мое лицо в этот момент. Я был совершенно уверен, что Борис Евгеньевич Захава как человек чести не мог написать такое. Если бы он был дурного обо мне мнения, то просто отказал бы в рекомендации, но момент плохо скрываемой растерянности в моих глазах доставил Юрию Александровичу явное удовольствие. Он был доволен розыгрышем, доволен собой.

Начались репетиции по вводу меня на роль Павла. Вел репетиции Анатолий Иванович Баранцев. Милейший, книжный, даровитый человек и артист. Он вместе с сыном Завадского Евгением Юрьевичем был постановщиком «Старика». Самого старика играл Сергей Сергеевич Цейц – острый, яркий, графичный и страстный.

Мама тем временем нашла мне своего старика, старика-знахаря, травника, ставившего диагнозы по глазам. Знахарь ткнул пальцем мне в шею, сказал, что я застудил жилу и что он наладит меня травой, предупредив об ухудшении, которое будет предшествовать окончательному выздоровлению. Репетировал я в полноги. Мешало, зашкаливало давление. Ухудшение нарастало. Из метро на станции «Маяковская» я уже выползал по лестнице еле-еле, как разбитый, бессильный старец. Партнеров смущало и настораживало мое крайне вялое поведение. Становилось все хуже и хуже. Пришлось прервать травяное лечение.