Против кого дружите? - Стеблов Евгений. Страница 36

– Странно, вроде бы все делали как вчера, но что-то не то, чего-то недостает.

Я промолчал. Сейчас думаю – был не прав. Не имел права на подобный эксперимент. Но тот случай показал, что увлечение Фрейдом не было случайным для Риты. Она была действительно достаточно зависима в творчестве от эротических инвольтаций, и нет в этом ее вины. Так распорядилась природа.

Первый мой выезд с Театром им. Моссовета в город Донецк – столицу Донбасса. В гастролях, в общем гостиничном сосуществовании люди познаются лучше, яснее проявляются взаимоотношения. В спектакле «Ленинградский проспект» я играл роль Бориса – молодого героя-футболиста. Моего отца – старого пролетария – играл Георгий Степанович Жженов. Мать – мудрую домохозяйку – Варвара Владимировна Сошальская. То была вторая, возобновленная редакция спектакля. В первой, годами ранее, играли выдающийся артист Николай Мордвинов и Вадим Бероев. Тогда исполнение Мордвиновым простого рабочего вызвало своего рода сенсацию. После героя революции Котовского на экране, когда все дети Советского Союза играли в него, во всех дворах пацаны в порыве самоутверждения кричали наперебой: «Спокойно! Я Котовский!» После лермонтовского Арбенина в «Маскараде» и шекспировского Отелло Мордвинов появился в бытовой пьесе, и это стало открытием новой ипостаси его романтического дарования. Постановщицей спектакля была Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф. Ее ближайшая подруга Варвара Владимировна Сошальская, игравшая свою роль в обеих редакциях спектакля, со свойственной ей определенностью доверительно предупредила меня:

– Ирина Сергеевна к тебе очень хорошо относится. Цени! Вера Петровна (Марецкая) тоже относится к тебе неплохо, но Ирина Сергеевна – лучше. Не ударь в грязь лицом.

Только что принятому в труппу молодому артисту Анатолию Веденкину, крепкому рыжеватому обаяхе, поручили опекать по дороге в Донецк Любовь Петровну Орлову. Проще говоря – нести чемоданы. Веденкин не оправдал доверия руководства. Сильно пьяный, он пришел в купе Любовь Петровны и заявил ей среди прочего бреда, что годится ей во внуки. Явная бестактность по отношению к любой женщине, а уж к Орловой тем более, так как она особенно следила за собой, и по фигуре ей нельзя было дать более тридцати пяти лет. После этой чудовищной промашки Веденкин продолжал пить далее и, можно сказать, совершенно не «просыхал» в столице Донбасса. Участь его была предрешена. По возвращении в Москву его ожидало немедленное увольнение.

Утром в ресторане гостиницы за завтраком Толя Веденкин курил и опохмелялся в одиночестве пивом. В дальнем углу зала за общим столом сидели Вера Петровна Марецкая, Любовь Петровна Орлова, Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф и Варвара Владимировна Сошальская. Более в ресторане никого не было. Завидев меня при входе, Толя громогласно пригласил сесть рядом с ним. Настоятельно и от души. Отказать ему было неловко, но и согласиться становилось опасно. Из дальнего угла зала за нами внимательно наблюдали В. П., Любочка, Вульф и Варвара, как их звали в театре. Я застыл в нерешительности. Сесть рядом с Толей означало в глазах влиятельных дам «ударить лицом в грязь», подмочить репутацию. Толя не унимался в приглашении, и я сел. Пауза. Все застыло в тревожном молчании.

– Сигарету? – добродушно протянул пачку Веденкин.

– Не курю, – сдавленно отвечаю.

– Пивка? – продолжал Толя.

– Спасибо, не пью, – сказал я погромче.

Веденкин подпер рукой голову, задумался и обобщил вслух:

– Не пьешь, не куришь? Что же ты целый день делаешь?

Фраза эта вызвала улыбку у дам, спасла мою репутацию, пошла почти анекдотом по театру, но не спасла Толю. Ему пришлось вскоре уйти из театра. Перейти в штат киностудии Мосфильм, жениться на директрисе магазина и под ее влиянием завязать с привычкой к спиртному. Но тогда в Донецке он не знал еще, что его ждет. И я не знал.

Молодость. Еще запомнилось Донецкое региональное телевидение. Без тракта, то есть без студийной репетиции, сходу мы с успехом сыграли «Ленинградский проспект» в прямом эфире. Провинциальные операторы импровизационно подхватывали нас по ходу действия. Нежданно-негаданно получилось зрелище в духе итальянского неореализма.

«Миллион за улыбку» – так назывался шлягер Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф, долгие годы не сходивший со сцены. Менялись исполнители, а спектакль все шел и шел с неизменным успехом. Пьеса Анатолия Софронова имела лишь отдаленное отношение к тому, что происходило на подмостках. И Ростислав Янович Плятт, и Вера Петровна Марецкая, и Сергей Сергеевич Цейц и Константин Константинович Михайлов, и Людмила Викторовна Шапошникова, и Тамара Сумбатовна Оганезова, и Михаил Бонифацевич Погоржельский, и Наталья Владимировна Ткачева, – словом, все, кто когда-либо работал в этом спектакле, обильно привносили в него свои импровизации. В том числе и ваш покорный слуга. Надо сказать, что Софронов при очередном переиздании пьесы вносил в ее текст эти импровизации и тем самым «канонизировал» их. Так же, как он «канонизировал» сюжет французского водевиля, один к одному схожий с его творением. Человек он был широкий и не любил мелочиться. Частенько давал большие банкеты, на которые приглашал не только артистов, но и всех, с кем имел дело в данный момент и хотел отблагодарить. Это могли быть самые разнообразные люди, самых разнообразных профессий – от мелких чиновников до отраслевых министров. В спектакле можно было делать почти все что угодно. Разумеется, в рамках вкуса и меры. Однажды, играя «Миллион» в Театре Сатиры впервые после очередного отпуска, мы с Михаилом Погоржельским несколько минут делились друг с другом летними впечатлениями и только затем плавно перешли к сюжету. Как-то по инициативе Плятта вынесли в финале огромный фикус из фойе и вручили его Марецкой вместо ожидаемых ею по действию цветов с шампанским.

Михаил Бонифацевич Погоржельский был очень смешливым человеком. Сергей Сергеевич Цейц каждый раз готовил ему сюрпризы. Играя на гастролях в Ташкенте, он во втором акте лежал на диване, закрыв лицо газетой. Погоржельский должен был сорвать с него газету. Сделав это, он обнаружил Цейца в тюбетейке, но не рассмеялся, сдержался. Тогда Цейц приподнял тюбетейку, и Погоржельский «раскололся» истерическим смехом, прочитав на лбу Сергея Сергеевича начертанное гримом вольное выражение.

Однажды, на сцене Театра Вахтангова, где мы играли «Миллион» каждый вторник в их выходной, Марецкая говорила по тексту персонажу Цейца:

– Спой, спой, Женя!

Сергей Сергеевич отвечал тоже по тексту:

– Я не могу, у меня катар верхних дыхательных путей.

– Пой нижними, – неожиданно «выдала» Вера Петровна и ушла со сцены.

Но это были еще цветочки. Далее Цейц подходил к роялю и начинал петь под собственный аккомпанемент. Вернее, он только нажимал потайную кнопку, за кулисами загоралась сигнальная лампочка, и наш аккомпаниатор Татьяна Исаковна делала свое дело, а Цейц только ударял по клавишам пустой клавиатуры. И вот Сергей Сергеевич давит кнопку, а за кулисами тишина. Не то Татьяна Исаковна заснула, не то задержалась в буфете, не то лампочка перегорела. Цейц потирает руки и, оправдывая паузу, говорит мне: давненько, мол, не садился за инструмент – и опять жмет кнопку. Татьяна Исаковна не отзывается. По сюжету во время его лирического пения я смотрел на молодую героиню, изображая зарождавшееся чувство. Так вот я показываю ему глазами, что мы купируем этот кусок, раз Татьяна Исаковна заснула. Он понимает меня, и мы переходим на авансцену для дальнейшего действия. В этот момент то ли Исаковна проснулась, то ли ток в лампочку наконец дали – но рояль заиграл. Сам. Так сказать, «механическое пианино». Цейц с испугу как взмахнет руками, словно курица крыльями и на весь зал вслух:

– Твою мать, твою мать!..

Я ему отвечаю в шоке, тоже вслух:

– Вы что? Они же все слышат!

А он продолжает:

– Ни хрена! Им даже в голову не придет!