Путешествие с Чарли в поисках Америки - Стейнбек Джон Эрнст. Страница 31

– Да нет… нет.

Настала его очередь удивляться.

– Нет? Но друг мой любезный, как же вы так сразу догадались, о чем вас спрашивают?

– Да, признаться, имел кое-какое отношение.

– Ага! Имели все-таки? Понятно. Мир кулис? Помощник режиссера, постановщик?

– Неудачник, — сказал я. — Не хотите ли чашку кофе?

– С восторгом.

Он не переставал играть. Как раз это мне и нравится в актерах — они редко выходят из роли.

Мой гость скользнул на диванчик за столом с такой грацией, какой мне не удалось достигнуть за все мое путешествие. Я подал две пластмассовые кружки и два таких же стакана, налил нам обоим кофе и поставил в пределах досягаемости бутылку виски. Мне показалось, что глаза у моего гостя затуманились, впрочем, не ручаюсь, может быть, это я сам пустил слезу.

– Неудачи, — сказал он. — Тот из нас не лицедей, кто не испытал их.

– Разрешите налить?

– Да, прошу. Нет, нет, воды не требуется.

Он освежил рот черным кофе и стал деликатно дегустировать виски, обегая глазами мое жилье.

– Хорошо у вас здесь, очень хорошо.

– Скажите мне, пожалуйста, почему вы решили, что я причастен к театру?

Он ответил на это сухим смешком.

– Проще простого, Ватсон. Я, знаете ли, играл в этой пьесе. Обе роли — Шерлока Холмса тоже. Так вот, сначала мне попался на глаза ваш пудель, а потом ваша борода. А когда я подошел поближе, то увидел, что на вас морская фуражка с британским гербом.

– И поэтому вы сразу заговорили с английским акцентом?

– Может быть, старина. Вполне может быть. У меня это как-то само собой получается. Иной раз даже не замечаешь.

Теперь, поданный крупным планом, он уже не казался мне молодым. В движениях — сама юность, а судя по коже лица и уголкам губ — пожилой, чтобы не сказать больше. И глаза — большая, темно-каряя радужка в оправе чуть тронутого желтизной белка — подтверждали мою догадку.

– Ваше здоровье, — сказал я.

Мы опорожнили наши пластмассовые стаканы, запили виски черным кофе, и я снова налил ему и себе.

– Если я не касаюсь чего-то слишком личного или тягостного для вас, скажите, что вы делали в театре? — спросил он.

– Написал несколько пьес.

– Они шли?

– Да. И провалились.

– Может быть, ваше имя мне знакомо?

– Вряд ли. Меня никто не знал.

Он вздохнул.

– Да, нелегкое у нас ремесло. Но если уж вас подцепит, так это надолго. Я еще у деда клюнул на эту удочку, а отец и вовсе меня подцепил.

– Они были актеры?

– Да. И мать, и бабушка.

– Ого! Вот это я понимаю! Семейное предприятие! А сейчас вы… — Я не сразу вспомнил, как это говорилось раньше. — Сейчас вы на отдыхе?

– Отнюдь нет. Играю.

– Бог ты мой! Да где, что играете?

– Везде, где только залучу к себе зрителей. В школах, в церквах, в клубах. Я несу людям культуру, устраиваю вечера чтения. Вы, наверно, слышите, как мой партнер там жалуется? Он у меня молодец. Помесь эрделя с койотом. Когда в ударе, так все аплодисменты достаются ему.

Этот человек определенно начинал мне нравиться.

– Вот не подозревал, что у нас еще существуют такие зрелища!

– Не везде и не всегда.

– И давно вы этим занимаетесь?

– До трех лет не хватает двух месяцев.

– И разъезжаете по всей стране?

– Да, я играю всюду, «где двое или трое собрались во имя мое». Я год сидел без работы — обивал пороги театральных агентств, слонялся от антрепренера к антрепренеру и жил на пособие. Заняться чем-нибудь другим? У меня такой проблемы не возникает. Это все, что я умею, все, что я когда-нибудь умел. Много лет назад группа актеров поселилась на острове Нантакет. Мой отец тоже купил там хороший участок и построил деревянный домишко. А я и участок и дом продал, купил вот этот свой выезд и с тех пор разъезжаю и очень доволен такой жизнью. Вряд ли мне захочется опять тянуть лямку в каком-нибудь театришке. Конечно, если бы дали роль… Да господи! Кто меня помнит, чтобы роли мне давать — хоть самые маленькие!

– Да, верно.

– Что и говорить, нелегкое у нас ремесло.

– Не сочтите мое любопытство назойливым, даже если это так и есть, но мне интересно, как вы организуете свои выступления? Как это все происходит? Как к вам относятся люди?

– Прекрасно относятся. Как я организую выступления? Да сам не знаю. Иногда приходится даже снимать зал и расклеивать афиши. А то бывает достаточно одного разговора с директором школы.

– Но ведь люди боятся цыган, бродяг и актеров.

– Да, сначала, пожалуй, побаиваются. Принимают меня за чудака, впрочем безобидного. Но я человек порядочный, за билеты дорого не прошу, и мало-помалу самый материал берет за живое. Видите ли, в чем дело, — я отношусь к своему материалу с большим уважением. И это решает все. Я не шарлатан, я актер — плохой ли, хороший, но актер.

Он раскраснелся от виски и горячности, с которой говорил, а может быть, и оттого, что привелось побеседовать с человеком, в какой-то мере причастным к такого рода делам. Теперь я налил его стакан полнее, и мне было приятно смотреть, с каким удовольствием он пьет. Он сделал глоток и вздохнул.

– Нечасто случается такое вкушать. Надеюсь, у вас не создалось впечатления, что я загребаю деньги лопатой? Иной раз приходится довольно туго.

– Рассказывайте дальше.

– На чем я остановился?

– Вы говорили, что уважаете свой материал и что вы актер.

– А, да. Еще вот что надо сказать. Знаете, когда наш брат актер забирается в так называемую глушь, он презирает тамошнюю деревенщину. Первое время со мной тоже так было, но когда я понял, что деревенщины вообще не существует, у меня все пошло на лад. Зрителей надо уважать. Они это чувствуют и как бы начинают работать заодно с тобой, а не против тебя. Когда их уважаешь, они все понимают — все, что им ни прочтешь.

– А каким материалом вы пользуетесь? Что у вас в репертуаре?

Мой гость посмотрел на свои руки, и я заметил, что они у него холеные и очень белые, как будто он всегда носит перчатки.

– Надеюсь, вы не примете меня за плагиатора, — сказал он. — Я большой поклонник сэра Джона Гилгуда. [26] Я слышал его композицию из Шекспира — «Век человеческий», потом купил пластинку и долго ее изучал. Как он владеет словом, интонацией, тембрами голоса!

– И вы используете его материал?

– Да, но это не кража. Я рассказываю, что слышал сэра Джона и что меня это чтение поразило, а потом говорю: «Теперь я сам почитаю, и, может быть, это даст вам какое-то представление о нем».

– Умно.

– Такой прием очень мне помогает, потому что мое исполнение как бы подкрепляется чужим авторитетом, а Шекспир говорит сам за себя. И я не только не обкрадываю сэра Джона, а, наоборот, прославляю его.

– Как вас принимают?

– Да знаете, я, верно, успел освоиться с ролью, потому что читаю и вижу: мои слова доходят, обо мне уже никто не думает, взгляд у людей как бы обращается внутрь, и я перестаю казаться им чудаком. Ну… что вы скажете?

– Скажу, что Гилгуду, вероятно, было бы приятно знать это.

– Да я ведь писал ему, рассказал, что я делаю с его композицией и как я это делаю. Длинное письмо получилось.

Он достал из заднего кармана пухлый бумажник, вынул из него аккуратно сложенную серебряную бумажку, развернул ее и аккуратно, двумя пальцами извлек оттуда небольшой лист почтовой бумаги с фамилией отправителя, тисненной в самом верху страницы. Текст был машинописный. Я прочел:

Я вздохнул, глядя, как пальцы моего гостя благоговейно сложили это письмо, снова облекли его в станиолевую броню и спрятали в бумажник.

– Я этим не козыряю, когда хлопочу о помещении для своих спектаклей, — сказал он. — Даже подумать не могу, чтобы козырнуть.