Зима тревоги нашей - Стейнбек Джон Эрнст. Страница 62

Он встал, протянул мне руку, и моя правая рука погрузилась в теплую резинистую массу. Он дал мне что-то – маленькое, тяжелое и холодноватое, вроде ключа, но это был не ключ, а какая-то металлическая штучка, гладко отполированная и острая по краям. Не знаю, что это было, я не посмотрел, только ощутил на ладони. Я потянулся к нему и поцеловал его в губы и губами почувствовал, какие они у него сухие и запекшиеся. Тут я проснулся, в ознобе, сам не свой. Начинался рассвет. Озеро на картине уже было видно, а корова по колена в воде еще нет, и я все еще чувствовал у себя на губах сухость его запекшихся губ. Я встал сразу, потому что не хотел лежать и думать об этом. Кофе я не стал заваривать, а пошел прямо к слоновой ноге и увидел, что грозная дубинка, именуемая тростью, стоит на месте.

В этот трепетный час рассвета было жарко и душно, потому что утренний ветер еще не поднялся. Серая улица отливала серебром, на тротуаре валялся разный мусор – отходы прожитого людьми дня. «Фок-мачта» была еще закрыта, но мне не хотелось кофе. Я прошел по переулку, отпер боковую дверь, заглянул в лавку и увидел там за холодильником кожаную шляпную коробку. Тогда я вскрыл жестянку с кофе и вылил ее содержимое в мусорную урну. Потом провертел две дырки в банке сгущенного молока, налил немного в порожнюю жестянку, отворил боковую дверь, заклинил ее, чтобы не захлопнулась, и поставил банку на порог. Кот, конечно, торчал в переулке, но к молоку он приблизился только тогда, когда я ушел в лавку. Оттуда мне было видно, как серый кот в сером переулке лакает молоко. Когда он поднял голову от банки, у него были белые молочные усы. Он сел и стал вылизывать себе мордочку и лапки.

Я открыл шляпную коробку и достал оттуда субботние чеки, подколотые один к другому. Потом вынул из желтого банковского пакета три тысячи долларов. Эти три тысячи останутся у меня на всякий случай, до тех пор пока приход и расход в лавке не сбалансируется. Остальные две тысячи долларов надо снова внести на счет Мэри, а в дальнейшем при первой же возможности вернуть эти три тысячи. Тридцать бумажек я положил в мой новый бумажник, и он оттопырил мне задний карман. Потом я стал выносить из кладовой ящики и коробки, вскрывать их и заполнять товаром опустевшие полки, записывал на листке оберточной бумаги то, что надо заказать. Опорожненную тару я выставил в переулок, откуда ее заберет грузовик, и налил еще молока в кофейную банку, но кот больше не пришел. То ли он наелся, то ли ему нравилось есть только краденое.

Год на год не похож, так же как и день на день: разная погода, разные пути, разные настроения. 1960 год был годом перемен. В такие годы подспудные страхи выползают на поверхность, тревога нарастает и глухое недовольство постепенно переходит в гнев. Так было не только со мной и не только в Нью-Бэйтауне. Нам предстояли президентские выборы, и тревога, носившаяся в воздухе, постепенно сменялась гневом, а гнев поднимал, будоражил. И так было не только в нашей стране – во всем мире зрела тревога, зрело недовольство, и гнев закипал, искал выхода в действии, и чем оно неистовее, тем лучше. Африка, Куба, Южная Америка, Европа, Азия, Ближний Восток – все дрожало от беспокойства, точно скаковая лошадь перед тем, как взять барьер.

Я знал, что вторник пятого июля будет большой день – больше всех других дней в году. Я будто даже знал наперед, как все сложится, но, поскольку все так и сложилось, проверить меня трудно.

Я будто знал, что амортизированный, на семнадцати камнях мистер Бейкер, который тиканьем отсчитывал время, забарабанит в дверь лавки за час до открытия банка. Так он и сделал еще до того, как я открыл торговлю. Я впустил его и запер за ним дверь.

– Какой ужас! – сказал он. – Я был в отъезде, понятия не имел, что тут происходит, но как только узнал, так сразу приехал.

– О чем это вы, сэр?

– Как о чем? О том, что разыгралось у нас в городе. Ведь это всё мои друзья, мои старые друзья… Надо что-то предпринять.

– До выборов следствия не начнут, только предъявят обвинение.

– Знаю. Но, может быть, нам следует заявить, что мы убеждены в их невиновности. Если понадобится, даже дать платное объявление в газете.

– В какой, сэр? «Бэй-харбор мессенджер» выйдет только в четверг.

– Но что-то надо сделать.

– Да.

Вот такими казенными фразами мы с ним и обменивались. Он, вероятно, знал, что я знаю. И все-таки смотрел мне в глаза и как будто на самом деле был искренне взволнован.

– Если мы ничего не сделаем, на выборах все пойдет вкривь и вкось. Надо выдвинуть новых кандидатов. Ничего другого нам не остается. Тяжело поступать так со старыми друзьями, но кому, как не им, знать, что мы не можем дать волю всякой шушере.

– А вы бы поговорили с ними.

– Они потрясены, они вне себя. У них не было времени обдумать все, что случилось. Марулло вернулся?

– Он прислал человека вместо себя. Я купил лавку за три тысячи долларов.

– Прекрасно. Это очень дешево. А бумаги у вас?

– Да.

– Если он что-нибудь выкинет, номера купюр у меня записаны.

– Ничего он не выкинет. Он сам хочет уехать. Ему надоело все это.

– Я никогда не доверял вашему Марулло. Никогда не знал, где и как он орудует.

– По-вашему, он жулик, сэр?

– Он большой хитрец и всегда двурушничал. Если ему удастся реализовать все свое имущество, он богач. Но три тысячи за лавку – это просто даром.

– Он благоволил ко мне.

– Да, видимо. Кого он прислал, кого-нибудь из мафии?

– Нет, государственного чиновника. Марулло, знаете ли, доверял мне.

Мистер Бейкер схватился за голову – жест совсем не в его духе.

– Как же я сразу не сообразил! Вы, вот кто! Из хорошей семьи, человек положительный, владелец лавки, бизнесмен, всеми уважаемый. Врагов у вас здесь нет. Конечно, вы!

– Что я?

– Кандидат в мэры.

– Бизнесменом я стал только с субботы.

– Вы меня прекрасно понимаете. Вокруг вас мы можем создать новую солидную группировку. Да, это самый лучший выход.

– От продавца бакалейной лавки до мэра?

– Никто никогда не считал Хоули всего лишь продавцом.

– Я сам себя считал. Мэри меня считала.

– Но теперь все по-другому. Мы можем заявить об этом до того, как шушера вылезет вперед.

– Мне надо обдумать это, как следует обдумать, сверху донизу.

– Некогда.

– А кого вы прочили раньше?

– Когда это раньше?

– До того, как муниципалитет погорел. Хорошо, мы с вами потом поговорим. Суббота у меня такая выдалась, что все раскупили. Впору было весы продавать.

– Вы можете хорошо обернуться с этой лавкой, Итен. Советую вам поставить торговлю на более широкую ногу, а потом продать. Вы будете важным человеком в городе, такому неудобно обслуживать покупателей. А как там Дэнни? Слышно о нем что-нибудь?

– Нет. Пока ничего не слышно.

– Напрасно вы дали ему денег.

– Да, пожалуй. Я думал, что делаю доброе дело.

– Конечно, конечно!

– Мистер Бейкер, сэр… Скажите мне, что случилось с «Прекрасной Адэр»?

– Как что случилось? Она сгорела.

– В гавани. Отчего возник пожар, сэр?

– Нашли время спрашивать! Я знаю обо всем этом с чужих слов. Сам был мальчишкой – не помню. Старые корабли насквозь пропитаны китовым жиром. Наверно, кто-нибудь из матросов бросил спичку. Шкипером был ваш дед. Кажется, он находился на берегу. Только что пришел из плавания.

– Плавание было неудачное.

– Да, так рассказывали.

– Страховку трудно было получить?

– Обследование всегда производится. Да, насколько я помню, выдали ее не сразу, но мы, Хоули и Бейкеры, все-таки получили сколько следовало.

– Мой дед считал, что «Прекрасную Адэр» подожгли.

– Господи помилуй, зачем?

– Чтобы получить деньги. Китобойный промысел шел на убыль.

– Никогда не слышал, чтобы он так говорил.

– Не слышали?

– Итен! К чему вы клоните? Почему вы вдруг извлекли на свет божий такую давнюю историю?

– Сжечь корабль – страшное дело. Это убийство. Когда-нибудь я все-таки подниму со дна ее киль.