Экзотические птицы - Степановская Ирина. Страница 66

— Прошу вас не обращать внимания на этот досадный инцидент, — извиняющимся голосом, но так, что было видно, что она не хочет иметь к происшествию никакого отношения, произнесла Юлия. — Доктор, по-видимому, переутомилась, к тому же давно не выступала… В общем, дамы и господа, прошу вас продолжать веселиться!

— Ничего себе у вас доктора! — шикарным баритоном произнес шоумен. — Истерички какие-то! — А сам он подумал, что завтра утром непременно вызовет юриста со студии для того, чтобы тот ему подсказал, как грамотно составить иск о причинении ему клиникой морального вреда за то, что они привлекают к работе докторов с такой неустоявшейся психикой.

Наутро, уже в присутствии юриста, шоумен возмущался:

— А если бы во время операции со мной что-нибудь случилось бы? Где гарантия, что эта истеричка нашла бы правильное и быстрое медицинское решение?

Азарцеву потребовалось немало времени, чтобы уговорить его взять назад деньги, уплаченные за операцию, и иска не подавать. Шоумен с подачи своего адвоката согласился, выторговав у Азарцева еще и бесплатные косметические процедуры в клинике в течение года.

— Вот та сумма, включая и претензии телезвезды, в которую обошелся нам этот концерт. — Юлия предъявила Азарцеву счет, где была указана сумма в валюте с несколькими нулями. — Будем продолжать в том же духе?

— Я оплачу убытки, не рассказывай об этом Лысой Голове, — тихим голосом попросил ее Азарцев.

— Так уж и быть, знай мою широкую душу. — Юля похлопала его по плечу. — Спишем убытки на что-нибудь другое, но обещай, что кошачьих концертов больше не будет. — Она внимательно посмотрела на Азарцева. — Да я думаю, что после вчерашнего ты и сам перестал быть любителем вокального пения.

Азарцев ничего не сказал и только машинально потер щеку, по которой ударила Тина. На левой скуле расплывался синяк, замаскированный пудрой. Но что синяк, синяк — это пустяки. А вот истерика у Тины была такой силы, что у нее чуть не остановилось дыхание. Он просто не знал, что с ней делать. Хорошо, что та самая дежурная медсестра догадалась вкатить Тине лошадиную дозу снотворного, после чего он смог ее тихонечко, уже спящую, пока не видела занимавшая пациентов Юлия, посадить в машину и отвезти домой. Наяву об этом концерте они никогда потом больше не говорили, а вот воспоминания о нем мучили Тину во сне.

Удивительно, но в ту ночь, когда подвыпивший Азарцев, как ребенок, с кулачком под щекой, ночевал у Юлии и Оли, он тоже видел во сне сцену концерта. До финального исполнения «Аве, Мария» сны его и Тины, по сути, полностью совпадали. Только окончание снов было разным. Если Тина снова проживала во сне то, что было наяву, то есть пощечину Азарцеву, издевательскую усмешку Юлии и невыносимые прикосновения к ее телу казавшихся липкими рук охранников, то Азарцев видел окончание сна по-другому. Ему казалось, что в заключительной сцене он выгоняет прочь всех гостей, пациентов, Юлю и даже аккомпаниатора. Выкидывает в двери этот разоренный уже стол с остатками яств, выталкивает в шею охранников, гасит верхний свет, остается в зале с Тиной один на один, и они садятся рядом и в наступившей тишине смотрят на птиц. Птицы оживают ото сна, от шума, от глупых заигрываний, начинают щебетать, прыгать по жердочкам, а Тина сидит рядом, положив голову ему на плечо, и напевает тихонько свое коронное «Аве, Мария».

Тина же просыпалась всегда на том месте, когда к ней приближалась молоденькая медсестра со шприцем в руке и делала укол. Она сделала его и сейчас. Ощущение было столь явственным и болезненным, как никогда не бывало во сне, что Тина громко застонала и попыталась перевернуться на другой бок. Ей это не удалось. У нее даже возникло ощущение, что ее удерживают ремнями. Тина удивилась, проснулась и открыла глаза. Медсестра со шприцем действительно стояла возле нее, только лицо у нее было другое, и обстановка, в которой находилась Тина, была абсолютно новая и не напоминала ни о чем. В комнате было светло, и какой-то новый очередной день явственно пробивался через прикрытые жалюзи. Удивленная чрезвычайно, Тина переводила взгляд в поле ее видимости с одного предмета на другой и наконец попыталась спросить у сестры:

— Где это я?

Она именно попыталась это сделать, потому что тут внезапно оказалось, что голоса у нее совершенно нет и каждое слово причиняет сильную боль. Кроме того, у нее страшно болело все тело, руки, ноги, будто ночь она провела на мешках с картошкой, тянуло затылок и саднило в груди.

— Тише, тише! — ласково сказала сестра, научившаяся читать по губам. — Я сейчас позову Марью Филипповну!

— Марью Филипповну? — Как ни напрягала Тина память, она не могла вспомнить никакой другой Марьи Филипповны, кроме одной-единственной, встречавшейся ей в жизни. — Мышку, что ли? — изумилась она.

«Наверное, мне стало плохо, и Аркадий привез меня к себе в отделение, — догадалась она. Ей вспомнились последние минуты ее бодрствования в квартире. — Да, у меня был Аркадий, мы разговаривали, потом я пошла его провожать… И все — провал в памяти. Ничего больше не помню. Но что же со мной произошло, если я здесь?»

Она сумела вытащить руку из удерживающей ее петли. Поднесла ее к горлу. Потом с удивлением нащупала в подключичной вене катетер. Повернула голову и увидела, что лежит подключенная к каким-то приборам, а аппарат искусственного дыхания и кровообращения находится рядом.

«Батюшки, значит, что-то серьезное». Тина почувствовала страх. Она подняла вверх руку и стала рассматривать ее. Рука была похудевшая, бледная и не очень чистая. Тина осторожно стала шевелить пальцами рук и ног и с удовлетворением отметила, что их подвижность сохранена и, значит, она вздохнула с облегчением, ее не парализовало. — Это самое главное, — решила она. — Все остальное — мура!»

Тут отворилась дверь, и первым в комнату быстро вошел Аркадий Барашков, будто ворвался огненный бог со стремительной мыслью в глазах, с тенями от недосыпания, с горькой складкой у рта. За ним деловой походкой прошла и встала с другой стороны кровати повзрослевшая, пополневшая Мышка.

Некто третий, незнакомый Тине, с красивым молодым лицом, растрепанной прической, встал у кровати в ногах. Валентина Николаевна испуганно смотрела по очереди на всех троих.

— Тина! — только и смог сказать Барашков, не в силах справиться с переполнявшими его чувствами.

— Валентина Николаевна! — так же проникновенно сказала Мышка и взяла Тину за руку. И только молчаливый третий все так же стоял и смотрел на Тину во все глаза.

— Ну, не тяните! Говорите же, что?! — Внутренняя тревога стала расти, пухнуть, как мыльная пена, и заполнять все существо Тины.

— Есть проблемы, — сказал Барашков и присел на стул рядом с Тиной. Она опустила глаза и крепко сжала губы, приготовившись слушать. Он никак не мог подобрать слова, с которых надо было начать.

— Сердце? Голова? — прошептала она.

— Надпочечник, Тина. — Барашков вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Да не может быть! Откуда? — Валентина Николаевна сделала такое движение, будто в удивлении подняла плечи. Барашков машинально тут же прижал рукой канюлю в ее подключичной вене, несмотря на то что она была хорошо укреплена пластырем.

— Ни-ни-ни! Потише ворочайся, — погрозил он ей пальцем. — А то вылетит — не поймаешь!

— Ну почему надпочечник-то? — Тина повела свободной рукой, то ли в недоумении, то ли в возмущении. — Почему? Что-то вы, братцы, перемудрили!

Молодой незнакомец фыркнул и пошел прочь из палаты. Он хотел удовлетворить простое любопытство, посмотреть, кто такая Валентина Николаевна, о которой достаточно слышал от Мышки. Больше его Валентина Николаевна не интересовала. «Обычная тетка. Ничего в ней особенного, — констатировал он. — Не знаю, с чего это Барашков, как придурок, с ней носится!» Он ушел в кабинет и стал заниматься своими обычными делами. По дороге к себе он на мгновение заглянул в соседнюю с Тиной палату. Его больная с недифференцируемой головной болью уже проснулась и сидела в своей обычной позе — скорчившись на кровати — и мерно, пока еще слегка, ударялась головой о стену. Пик ее приступа приходился на вечер.