Zeitgeist - Стерлинг Брюс. Страница 41

7

На заре двадцатого века весь остров Кауаи аккуратно возделывали шесть олигархических кланов. То были англо-гавайские плантаторы, люди, похожие упрямством и решительностью на Скарлетт О'Хару, хотя носили саронги, а не кринолины. Только самая ужасная катастрофа могла бы их заставить продать родину. Но в 1992-м страшный тайфун Эль-Ниньо разорил Кауаи. Плантации ореха макадамии, превращенные наводнением и ураганом в месиво из голых стеблей, выскользнули из рук разом обнищавших владельцев. Макото победил на торгах, но заключила сделку Барбара. Появившись, как видение, в местном подобии Тары [54], она собрала безутешных гавайских фермеров и безупречно исполнила местную сентиментальную классику «Пупу Хинухину». Бабушка, хранившая поеденную термитами дарственную на землю, выданную еще королевским двором Лилиуокалани, пролила слезы облегчения. Клан избежал невыносимого ритуального унижения. Ведь Макото и Барбара были артистами, они умели петь.

Барбара, японская поп-звезда первой величины, не была настоящей японкой. В ней была перемешана китайская, ирландская, польская и филиппинская кровь, ибо ее произвела на свет семья переводчиков Госдепартамента США. Она родилась в Куала-Лумпуре, росла в Варшаве, Брюсселе, Сингапуре и Цюрихе. Барбара была раритетом, истинной представительницей заморской диаспоры имперской Америки. До высадки на белые пляжи Гавайев она ни разу не посещала территорию Соединенных Штатов.

Старлицу было легко понять Макото. С Макото он запросто ладил. Макото был, вероятно, самым технически совершенным поп-музыкантом в мире, но все его приемы, мотивы, вся его тактика оставались кристально ясны только до тех пор, пока не звучала просьба объяснить его музыку. Макото был японским хиппи и студийным продюсером. Как японец он был непроницаем, как хиппи – чудак, и его карьера в музыкальном бизнесе была необычной. Но все эти три особенности его личности полностью затмевались четвертой – тем, что он был мультимиллионером.

Зато Барбару Старлиц находил полной противоположностью Макото, совершенно неземным созданием. По поводу того, как «мальчик встретил девочку», у него были кое-какие вопросы, но суть состояла в том, что Макото обнаружил Барбару, когда та бездельничала в подвальчике «новой волны» в Шибуйе; на ней была обтягивающая кофточка, она цедила соевое молоко с солодом и находилась примерно в восьми миллионах световых лет от какого-либо признака национальной принадлежности. Подобно всем красоткам, прошедшим через стадию излишнего роста и худобы, Барбара отдаленно напоминала модель. Тогда ее устраивало пребывание в частных колючих зарослях и роль дремлющей поп-принцессы Тихоокеанского побережья.

Появившись в ее жизни, Макото понюхал сонный воздух и изрек: «Детка, будь волшебницей». Барбара очнулась, поморгала, привела в порядок волосы, губы и ногти и устроила на сцене взрыв. Просьба быть волшебницей оказалась первой искренней просьбой, с которой к ней обратились за всю ее жизнь, и вполне соответствовала ее собственным желаниям. Трудиться над ней не было необходимости.

Старлиц был не из тех, у кого могла бы вызвать сентиментальное настроение какая-то певичка, но он никогда не встречал женщин, которые так подходили бы для роли дивы, вызывающей у окружающих истерический восторг, как Барбара. Она была примадонной на сто пять процентов, откуда на нее ни взглянуть: с востока, с запада, с севера, с юга, даже сверху или снизу. Если в ней и было что-то от обыкновенного человека, то разве самая малость. Поэтому принять ее за человека было затруднительно: виделся только ее рост, думалось только о ее телосложении, слышался только ее голос.

У Барбары отсутствовало самомнение, обожание публики ничего для нее не значило. Она была ослепительной звездой Макото, возлюбленной музой музыкального гения, все равно что гитарой, евшей, спавшей, целовавшей Макото. Сам он никогда не был звездой. Он мог играть на сцене, сколотить группу, мог солировать, но при этом оставался очкастым японским хиппи с пахнущими борным мылом лохмами на голове, похожей на футбольный мяч. Зато рядом с Макото Барбара могла исполнить что угодно. Ее музыкальная пластичность казалась неисчерпаемой. Ее не смущали даже восьмисотваттные прожектора. Она могла излить все свое несуществующее сердце любому одинокому слушателю на битком набитом стадионе с силой восьмидесяти децибел и оставить его в уверенности, что идеальная любовь существует, вот только его обходит стороной. И самое, возможно, важное: Барбара могла безупречно исполнять японский «синти-поп», индонезийский «кронконг» и «денг-дат», гонконгский «канто-поп», ямайский «рэгги» и шесть региональных вариантов «евро-диско».

Макото и Барбара – они по-разному называли свои группы, потому что постоянно уводили разных музыкантов из конюшен «Тошиба-И-Эм-Ай» и «Сони-Эпик», – никогда не возносились на первые строки американских чартов. В семидесятых годах они гремели в Бразилии, Индонезии, Малайзии, Таиланде, Новой Зеландии, Норвегии, Финляндии, в восьмидесятых в Португалии, Гоа, Макао, на Мальте, Ибице, в Корее, Швеции, Гонконге, Сингапуре, на Тайване. Их записи попадали в десятки хитов во Франции, Испании, Голландии, Италии и Греции. Макото и Барбара неизменно покоряли Японию, где хорошо принимали даже дочерние группы Макото. Но американский рынок оставался им не по зубам, несмотря на то, что оба говорили главным образом по-английски, жили в Америке и собрали все мыслимые записи Элвиса Пресли.

Старлиц и Зета явились в сказочный дом Макото в десять с минутами по среднетихоокеанскому времени. Особняк магната нельзя было назвать огромным, несмотря на внушительные размеры: он все равно походил на хрупкого коробчатого воздушного змея из Японии, рухнувшего с большой высоты на ярко-зеленый склон северного побережья Кауаи. Стены казались трепещущими на морском ветерке, вокруг пестрели и благоухали шпалеры, вились веранды с изящными крылечками и мокрые дощатые дорожки, в тени бугенвилей скромно прятались спутниковые «тарелки».

У входившего в дом создавалось впечатление, что его проглотил бумажный журавль. Сами стены – правильнее сказать, мембраны – были необыкновенные, из глянцевого губчатого материала. В изломанных крышах зияли провалы патио, через которые яркая гавайская луна могла созерцать жуткие анфилады из акрилового стекла и волнистой лавы. Полы и дверные косяки были сделаны из пятнистого, цвета меда «плайбука», постмодернистского ламината из расщепленного бамбука и пластикового клея.

Казалось, все это жилище принес из океана ветер, в нем можно было, наверное, наткнуться на кита, однако в нем обитало двадцать человек, и стоило оно более трех миллионов долларов. На острове Кауаи нельзя было найти архитектора, который замахнулся бы на такой проект. Над ним потрудились, как видно, многонациональные бригады, на счету у которых был музей Гетти в Лос-Анджелесе и невероятная постройка Фрэнка Гери в Бильбао. Счета за такую диковину сразили бы любого, кроме эстетствующего миллионера, для которого любая встреча с бухгалтером кончается приступом нарколепсии. Дворец на Кауаи дался Макото нелегко, но он быстро возрождался из пепла. Перерасходом его было не пронять. Немного марихуаны – и к нему возвращалось настроение добродушного наплевательства.

– Послушай, папа!

– Что?

– Послушай, папа, почему богачи не любят комнат в доме?

– Милая, здесь ценят объем и движение воздуха, – объяснил Старлиц. – На Гавайях не знают, что такое холод или жара. Вот они и позволяют себе всяческие безумства.

Навстречу гостям вышла зевающая служанка. Макото набирал персонал для дома из бывших лифтеров компьютерно-обувного супермаркета «Йеллоу Мэджик Оркестра». На служанке была непромокаемая розовая форма из полиэфира. Старлиц предположил, что форму разработал Жан-Поль Готье: только у Готье полиэфир мог получиться таким пушистым.

Лениво покачиваясь в сугубо гавайской манере, служанка провела их наклонными коридорами, стены которых были беспорядочно увешаны золотыми альбомами и бурными излияниями за подписями знаменитостей. «Хотелось бы, чтобы больше американских ребят увидели, как мы постигаем твою задушевную музыку. Типпер и Ал», «Можешь считать меня мечтательницей, но ты и сам такой. Йоко и Шон», «От Теда и Джейн – Макото и Барбаре! Спасибо за помощь на яхте. Будете в Атланте, заходите!» [55]