Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена - Стерн Лоренс. Страница 63

А сейчас я могу сказать в пояснение читателю только то, что, воскликнув тьфу! отец поспешно повернулся – и, поддерживая одной рукой штаны, а на другой неся шлафрок, вернулся по коридору в постель, немного медленнее, чем следовал за Сузанной.

Глава XV

Эх, кабы я умел написать главу о сне!

Лучшего случая ведь не придумаешь, чем тот, что сейчас подвернулся, когда все занавески в доме задернуты – свечи потушены – и глаза всякого живого существа в нем закрыты, кроме единственного глаза – сиделки моей матери, потому что другой ее глаз закрыт вот уже двадцать лет.

Какая прекрасная тема!

И все-таки, хоть она и прекрасная, я взялся бы скорее и с большим успехом написать десяток глав о пуговичных петлях, нежели одну-единственную главу о сне.

Пуговичные петли! – – есть что-то бодрящее в одной лишь мысли о них – и поверьте мне, когда я среди них окажусь…

– – Вы, господа с окладистыми бородами, – – – напускайте на себя сколько угодно важности – – уж я потешусь моими петлями – я их всех приберу к рукам – это нетронутая тема – я не наткнусь здесь ни на чью мудрость и ни на чьи красивые фразы.

А что касается сна – – то, еще не приступив к нему, я знаю, что ничего у меня не выйдет, – я не мастер на красивые фразы, во-первых, – а во-вторых, хоть убей, не могу придать важный вид такой негодной теме, поведав миру – сон-де прибежище несчастных – освобождение томящихся в тюрьмах – пуховая подушка отчаявшихся, выбившихся из сил и убитых горем; не мог бы я также начать с лживого утверждения, будто из всех приятных отправлений нашего естества, которыми создателю, по великой его благости, угодно было вознаградить нас за страдания, коими нас карает его правосудие и его произволение, – сон есть главнейшее (я знаю удовольствия в десять раз его превосходящие); или какое для человека счастье в том, что когда он ложится на спину после тревог и волнений трудового дня, душа его так в нем располагается, что, куда бы она ни взглянула, везде над ней простерто спокойное и ясное небо – никакие желания – никакие страхи – никакие сомнения не помрачают воздух – и нет такой неприятности ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем, которую воображение не могло бы без труда обойти в этом сладостном убежище.

– «Бог да благословит, – сказал Санчо Панса, – человека, который первый придумал вещь, называемую сном, – – она вас закутывает как плащом с головы до ног» [209]. В этих словах для меня заключено больше и они говорят моему сердцу и чувствам красноречивее, нежели все диссертации на эту тему, выжатые из голов ученых, взятые вместе.

Отсюда, впрочем, не следует, чтобы я всецело отвергал суждения о сне Монтеня – в своем роде они превосходны – – – (цитирую на память).

Мы наслаждаемся сном, как и другими удовольствиями, – говорит он, – не смакуя его и не чувствуя, как он протекает, и улетучивается. – Нам бы надо было изучать его и размышлять над ним, чтобы воздать должную благодарность тому, кто нам его дарует. – С этой целью я приказываю беспокоить себя во время сна, чтобы получить от него более полное и глубокое удовольствие. – И все-таки, – говорит он далее, – мало я вижу людей, которые умели бы, когда нужно, так без него обходиться, как я; тело мое способно к продолжительному и сильному напряжению, лишь бы оно не было резким и внезапным, – в последнее время я избегаю всяких резких физических упражнений – ходьба пешком никогда меня не утомляет – но с ранней молодости я не люблю ездить в карете по булыжной мостовой. Я люблю спать на жесткой постели и один, даже без жены. – Последние слова могут возбудить недоверие у читателя – но вспомните: «La Vraisemblance (как говорит Бейль, по поводу Лицетуса) n’est pas toujours du c?t? de la V?rit?» [210]. На этом и покончим о сне.

Глава XVI

– Если только жена моя не запротестует, – брат Тоби, Трисмегиста оденут и принесут к нам, пока мы здесь завтракаем.

– Обадия, ступай, скажи Сузанне, чтобы она пришла сюда.

– Только сию минуту, – отвечал Обадия, – она взбежала по лестнице с плачем и рыданием, ломая руки, словно над ней стряслось большое несчастие. —

– Ну и месяц нам предстоит, – сказал отец, отворачиваясь от Обадии и задумчиво глядя некоторое время в лицо дяде Тоби, – чертовский нам предстоит месяц, брат Тоби, – сказал отец, подбоченясь и качая головой: – огонь, вода, женщины, ветер, – братец Тоби! – Видно, какое-то несчастье, – проговорил дядя Тоби. – Подлинное несчастье, – воскликнул отец, – столько враждующих между собой стихий сорвалось с цепи и учиняет свистопляску в каждом уголке нашего дома. – Мало пользы, брат Тоби, семейному спокойствию от нашего с вами самообладания, от того, что мы сидим здесь молча и неподвижно, – – между тем как такая буря бушует над нашей головой.

– В чем дело, Сузанна? – Окрестили дитя Тристрамом – – и с госпожой моей только что была по этому случаю истерика. – – Нет! – я тут не виновата, – оправдывалась Сузайна, – я ему сказала: Тристрам-гист.

– – Пейте чай один, братец Тоби, – сказал отец, снимав с крючка шляпу, – но насколько звуки его голоса, насколько все его движения непохожи были на то, что воображает рядовой читатель!

Ибо он произнес эти слова самым мелодичным тоном – и снял шляпу самым грациозным движением тела и руки, какие когда-либо приводила в гармонию и согласовала между собой глубокая скорбь.

– Ступай на мою лужайку и позови мне капрала Трима, – сказал дядя Тоби Обадии, как только отец покинул комнату.

Глава XVII

Когда несчастье с моим носом так тяжко обрушилось на голову моего отца, – – он в ту же минуту, как уже знает читатель, поднялся наверх и бросился на кровать; на этом основании читатель, если он не обладает глубоким знанием человеческой природы, склонен будет ожидать от моего отца повторения таких же восходящих и нисходящих движений и после несчастия с моим именем; – – нет.

Разный вес, милостивый государь, – и даже разная упаковка двух неприятностей одинакового веса – весьма существенно меняют нашу манеру переносить их и из них выпутываться. – Всего полчаса тому назад я (благодаря горячке и спешке, свойственным бедняку, который пишет ради куска хлеба) бросил в огонь, вместо черновика, беловой лист, только что мной оконченный и тщательно переписанный.

В тот же миг я сорвал с головы парик и швырнул его изо всей силы в потолок – правда, я потом его поймал на лету – но дело таким образом было сделано; не знаю, могло ли что-нибудь другое в природе принести мне сразу такое облегчение. Это она, любезная богиня, во всех таких раздражающих случаях вызывает у нас, при помощи внезапного импульса, то или иное порывистое движение – или же толкает нас в то или другое место, кладет, неизвестно почему, в то или другое положение. – Но заметьте, мадам, мы живем среди загадок и тайн – самые простые вещи, попадающиеся нам по пути, имеют темные стороны, в которые не в состоянии проникнуть самое острое зрение; даже самые ясные и возвышенные умы среди нас теряются и приходят в тупик почти перед каждой трещиной в произведениях природы; таким образом, здесь, как и в тысяче других случаев, события принимают для нас оборот, который мы хотя и не в состоянии осмыслить, – но из которого все же извлекаем пользу, с позволения ваших милостей, – и этого с нас довольно.

И вот, с теперешним своим горем отец ни в коем случае не мог бы броситься в постель – или унести его на верхний этаж, как давешнее, – он чинно вышел с ним прогуляться к рыбному пруду.

Даже если бы отец подпер голову рукой и целый час размышлял, какой ему избрать путь, – разум со всеми его мыслительными способностями и тогда не мог бы указать ему лучший выход: в рыбных прудах, сэр, есть нечто – а что именно, предоставляю открыть строителям систем и очистителям прудов сообща, – во всяком случае, когда вы охвачены первым бурным порывом раздражения, есть нечто столь неизъяснимо успокоительное в размеренной и чинной прогулке к одному из таких прудов, что я часто дивился, почему ни Пифагор, ни Платон, ни Солон, ни Ликург, ни Магомет и вообще никто из ваших прославленных законодателей не оставил на этот счет никаких предписаний.