Похищение из провинциального музея - Стрелкова Ирина Ивановна. Страница 8

На мосту, опустившем бетонные слоновьи ноги на дно оврага, чувствовались холод и сырость земной глубины. Слышны были какие-то вековые шепоты деревьев и кустов в густой овражной чаще. И вроде бы просачивалось сквозь мерный шум деревьев слабенькое «буль-буль».

— Спустимся вниз? — предложил Колосков.

Вера Брониславовна указала на свою палку:

— Такие прогулки не для меня. И мне жаль ваш костюм, который так прекрасно на вас сидит. Вы можете его запачкать или порвать. — Она вздохнула. — Мы уж с вами постоим на мосту. И подождем нашего водителя. Он у нас самый молодой и одет по-спортивному. Ему, конечно, ужасно хочется напиться ключевой воды, я же вижу. — Она повернулась к шоферу: — Идите, идите. Мы вас подождем.

Шофер вовсе не горел желанием напиться из ключа. Он очень любил пиво, особенно чешское, и мог выдуть бутылок пять зараз, когда чешское пиво появлялось в буфете горсовета. Конечно, пил шофер не в рабочее время, а после. Он был вообще парень дисциплинированный. Услышав настойчивое «идите», он оглянулся на свое начальство, получил одобрение и одним прыжком махнул через парапет.

— А кружечки у вас никакой нет? — спросила вдогонку Вера Брониславовна.

— Кружечки? — Он остановился. — Да я с ладошки! — И тут же сообразил, о чем его просят: — Кружечка у меня найдется!

Шофер вернулся к машине, достал из багажника эмалированную кружку.

— Парень у вас прелесть! — В ее похвале шоферу Колосков различил и похвалу себе, приятно заулыбался в ответ.

Парень ломился вниз. Некоторое время был слышен треск и хруст, потом все поглотили шорохи Медвежьего оврага. Минут пять прошло, пока вновь не послышался снизу хруст. Шофер вынырнул из чащи с полной до краев кружкой.

— Болотцем пахнет, но пить можно! — Он подал кружку Вере Брониславовне.

— Дай вам бог… — Она поднесла кружку к губам и вдруг расплакалась. — Не могу, не могу… Вячеслав перед смертью так хотел… Вы меня простите, слабую женщину. Я на людях всегда держусь, а сейчас вспомнилось так больно…

Ольга Порфирьевна преданно кинулась утешать, но Колосков видел, что никакие слова не помогут горю этой женщины, можно только надеяться на ее собственные душевные силы.

С тайной гордостью Колосков подумал, что несравнимо лучше понимает вдову художника, чем ее давняя приятельница Ольга Порфирьевна.

Выплакавшись и напившись воды из ключа, любимого покойным мужем, Вера Брониславовна успокоилась. Поехали дальше. Из темного ельника машина выбежала на солнечную опушку, и сельцо, рассыпанное по пригорку, словно бы кинулось навстречу.

— Прелесть какая! — воскликнула Вера Брониславовна.

На самой высокой точке в окружении вековых лип стояла заброшенная церковь. По правую руку от нее, очевидно, когда-то располагалась усадьба — скопище бурьянов поднялось на месте барского дома. По левую руку виднелось из-за молодых посадок школьное здание, построенное из красного кирпича по типовому проекту для народных школ, существовавшему во времена оные.

В школе уже приготовились к встрече. Несколько учительниц выравнивали шеренгу ребятишек, впереди поставили девочку в русском народном костюме, с хлебом-солью на блюде, застеленном шитым полотенцем. Колосков узнал в девочке бойкую солистку школьного хора, победителя недавнего смотра детской художественной самодеятельности.

Конечно, учителя Нелюшкинской школы по-деревенски перестарались. Можно бы и обойтись без хлеба-соли. И уж вовсе незачем было держать гостью на ногах перед хором, исполняющим чуть ли не весь свой репертуар.

Встреча получилась казенной. Колоскова нелепый церемониал злил, даже унижал как путятинского деятеля. Однако Вера Брониславовна перед хором не сникла. Грузно опираясь на палку, она подошла к девочке-солистке, расцеловала в обе щеки, протянула ей куклу-сувенир и двинулась вдоль первого ряда знакомиться с детишками. Шеренга сломалась, все сделалось вмиг уместно, достойно и очень сердечно. Ольга Порфирьевна даже тихонько всплакнула.

Гостей повели осматривать места, связанные с памятью Вячеслава Павловича Пушкова.

Он родился в Нелюшке, в семье народного учителя. Отец будущего художника жил при школе, в большой комнате, разделенной дощатой перегородкой. Теперь в этой комнате, затененной деревьями, устроили музей. Школьники понатащили старой крестьянской утвари, букварей и книжек с ятем, фитой и ижицей, пожелтелых тетрадей по чистописанию, где от палочек до прописей — все говорило о прилежании, которое нынешним ребятам уже не по силам, у них слабее нервная система.

Зато как смело и вольно нынешние ребята из Нелюшки управлялись с цветными карандашами и акварельными красками! Одну из стен музея сплошь занимали детские рисунки, кричавшие во все цвета о богатой творческой фантазии авторов. За свою фантазию ребята из Нелюшки год назад получили призы в одной далекой южной стране, где устраиваются всемирные конкурсы юных художников.

Конечно, такого и быть не могло в годы детства Вячи Пушкова. Но почему-то он все-таки сделался художником.

Вяча рос тихим, послушным мальчиком. Он читал и пел на клиросе в здешней церкви святого Павла, и это открыло ему дорогу в духовное училище, откуда он после был принят в семинарию. Другого пути из Нелюшки в большой мир у Вячи Пушкова не имелось. Дети народных учителей были самые несчастные дети. Им не полагалось ни клочка земли, и они не могли надеяться, что прокормят себя крестьянским трудом. А средств, чтобы послать своих детей в гимназию или реальное училище, у народного учителя не было.

Все эти объяснения Ольги Порфирьевны нелюшкинская ребятня слушала невнимательно.

Из школы гостей повели вокруг заброшенной церкви с пустой колокольней на старое кладбище, заросшее травой. Тут рядом с забытыми могилами и поваленными крестами виднелись холмики свежей земли и дорогие мраморные плиты, как на городских кладбищах. В отличие от церкви нелюшкинский погост продолжал жить. За особой оградой из зеленого штакетника находились могилы родителей Вячи и двух его братишек, умерших в младенчестве.

Ольга Порфирьевна приготовилась поддержать Веру Брониславовну, но той помощь не понадобилась. С чувством почти радостным глядела вдова художника на могилы, убранные детскими руками.

— Какие молодцы! — повторяла она. — Ваши дети меня просто восхищают. Особенно эти кусты сирени в изголовье. Вячеслав Павлович очень любил сирень и часто ее писал…

Внимание Ольги Порфирьевны привлекли две белые гвоздички — по одной у каждого креста. Вернее, не сами гвоздички, уже немного увядшие, а странный интерес, проявленный к ним мальчишками, облепившими штакетник. До Ольги Порфирьевны донесся жаркий спор:

— Ты видал? Не ври!

— Ты, что ли, видал?

Учительница строго глянула на спорщиков. Они смолкли.

Когда возвращались с кладбища, Ольга Порфирьевна отстала от взрослого общества и подозвала одного из спорщиков. Он ей запомнился по исцарапанным, вымазанным зеленкой щекам. Не иначе, как с кошкой не поладил.

— Скажи, это ты принес две белые гвоздики?

Тотчас к ней подскочил другой, весь в золоте веснушек:

— Тетенька, он не приносил.

— Так это ты принес такие красивые гвоздики?

— Не я! — клятвенно отрекся золотой.

— Тогда кто же?

— А никто не принес! — на помощь приятелям подоспел третий, с крупными, как у зайца, передними зубами.

Вся троица была явно не из лучших учеников. При торжественной встрече этих мальчишек не поставили в первый ряд, несмотря на малый рост, задвинули за спины долговязых девочек.

Ольга Порфирьевна до музея много лет проработала в школе и еще не забыла, как надо говорить с детьми.

— Значит, никто не приносил цветы, а они лежат? Так не бывает.

— Бывает! — убежденно возразил усыпанный веснушками. — Я точно знаю, никто из наших ребят эти цветы не приносил.

— А ты видел? — задрался исцарапанный, с зелеными щеками.

— Ты, что ли, видел? Ты машину видел, а хвастаешься, что знаешь про цветы.

— Машину и я видел! Ну и что?