Голод - Страйбер (Стрибер) Уитли. Страница 46

– Мне действительно хочется с этим разделаться, – заметила она.

– Ну что ж, надеюсь – сегодня ей приснится ужас. Ради тебя.

– Том, ты не мог бы сделать мне одолжение?

– Конечно.

– Пожалуйста, не прикасайся ко мне. Он отдернул руку, в глазах сверкнула ярость – и обида.

– Хорошо. А что я такого сделал?

Она сразу же пожалела о своих словах. Зачем, зачем так мерзко с ним обращаться? Но она не могла иначе. Образ Мириам Блейлок пылал в ее голове, затмевая все вокруг. Она пыталась убедить себя, что происшедшее между ними – простая случайность. Она подверглась давлению с ее стороны; она была измотана. И тем не менее, заметь она, что кто-то другой так себя ведет, она сочла бы это недопустимым. Она старалась с такой же суровостью отнестись и к себе, но как объяснить случившееся? Ведь она прекрасно сознавала, что делает. И ненавидела себя за это.

А он все требовал ответа.

– Дорогая, но что я такого сделал? – с оскорбленным видом вопрошал он.

И ее вдруг потянуло к нему – к слабому запаху «Олд Спайс» от небритого лица, к исцарапанным очкам, сквозь которые никто ничего не смог бы увидеть, и больше всего – к его искреннему желанию любить ее, желанию, давшему трещину.

Она прижалась к Тому, и он обнял ее в ответ, явно не понимая, что происходит, но преисполненный желания принять любое ее объяснение, какое бы она ни предложила ему. Да, она презирала его, презирала ту легкость, с какой различные стороны его натуры использовали друг друга в честолюбивых целях, – но все это отошло на второй план. Этот человек старался любить. Он не очень-то умел это делать, да и вряд ли когда-нибудь научится. Он не был достаточно свободен для этого, тщеславная самонадеянность разъедала его доброе сердце. Что ж, пусть будет так. Он, конечно, не сказочный принц, но он – реален. Стоит задеть его, и он обижается. Если ты испытываешь к нему жалость, то этим ты унижаешь его. Но если ты его любишь, что-нибудь из этого, может, и получится. А может, и нет.

– Пол-одиннадцатого, и я устала, – сказала она наконец. Ей хотелось опустить занавес и перейти к следующему действию, тем более что из гостиной для пациентов раздалась мелодия звонка. Страдавшим от бессонницы настало время попытаться отдохнуть. Послышались звуки шагов, пациенты расходились по палатам. Сотрудники, дежурившие этой ночью, последовали за ними, чтобы выполнить свои обязанности.

– Мне лучше сейчас установить электроды, – сказала Сара. – Я скоро вернусь. – Она ушла, отведя глаза в сторону, не желая встречаться с ним взглядом.

Мириам Блейлок лежала в своей микроскопической палате в великолепном шелковом пеньюаре, казавшемся здесь совершенно не к месту. Он был розово-белым, с удивительной вышивкой: цветы, украшавшие его, принадлежали, казалось, далекому прошлому. В этой простой маленькой комнатке он скорее смахивал на музейный экспонат. Как и сама Мириам Блейлок, если уж на то пошло. Тайна сквозила в чертах ее лица; была в нем какая-то закрытость, непроницаемость, как на лицах со старых фотографий. Это было лицо из другого времени, далекого времени, когда в силу социальной необходимости людям приходилось скрывать то, что лежало у них на сердце.

– Мне снова для вас раздеться? – едва заметная ирония прозвучала в ее голосе.

– В этом нет необходимости, миссис Блейлок. Та села на кровати, широко открыв глаза. Сара, совершенно не к месту, вдруг вспомнила черную статую Изиды в отделе Древнего Египта Метрополитен-музея.

– Вам... нет необходимости говорить со мной таким ледяным тоном, – заметила миссис Блейлок.

Сара покраснела: она так надеялась, что принятый ею профессиональный тон создаст необходимую дистанцию между ними, но Мириам воспользовалась им, чтобы достичь совершенно противоположного эффекта, – для создания доверительной атмосферы. Сара с трудом перевела дух и в довершение своих бед неожиданно почувствовала запах – в комнате стоял тяжелый, резкий, сладковатый аромат; было в нем что-то на редкость вульгарное... и притягательное.

– Я прикреплю электроды вам ко лбу, к вискам и вокруг сердца. Это не больно, и электрическим током вас дергать не будет, – повторяя слова, заученные еще со времен работы в клинике, она находила в этом даже некоторое удовольствие. Она смазала кожу на лице Мириам специальной мазью, установила электроды и зафиксировала их положение липкой лентой.

– Мне придется попросить вас расстегнуть одежду.

Мириам сняла пеньюар, лукаво заметив:

– А рубашку не расстегнуть, она снимается через голову.

– Поднимите ее, пожалуйста. Миссис Блейлок рассмеялась, коснулась запястья Сары.

– Вам не следует так пугаться, дорогая. Это было простой случайностью. Нам и думать-то об этом больше не стоит. – В глазах ее мелькнул огонек. – Все это совершенно ничего не значит.

Сара вспыхнула, ощутив вдруг какую-то абсурдную, нелепую благодарность, и едва смогла взять себя в руки, чтобы заняться делом.

– Позвольте я прикреплю оставшиеся электроды, и вы попробуете заснуть.

Миссис Блейлок сняла ночную рубашку. Электроды быстро оказались на своих местах. Сара говорила себе, что это всего-навсего еще одно женское тело, ничем не отличавшееся от всех других, которые она видела и которых касалась за все время своей работы в клинике. И, закончив, она быстро повернулась, чтобы уйти. Однако миссис Блейлок, подняв руку, схватила ее за запястье. Сара остановилась как вкопанная.

– Подождите. – Это была команда, которой невозможно было не подчиниться, хотя и звучала она мягко, как просьба. Сара повернулась. Несмотря на путаницу электродов, несмотря на свою наготу, миссис Блейлок выглядела по-прежнему величественной. Она чуть приподнялась на постели. – Ваше поколение не имеет никакого уважения к тому, что священно. – Сара озадаченно взглянула на нее. Чье поколение? Мириам Блейлок была лет на пять моложе Сары. – Я говорю о любви, доктор. Как ни сажай ее в клетку, она все равно вырвется оттуда.

– Да, разумеется...

Очень медленно, с преувеличенным, как у скверной актрисы, смирением на лице, миссис Блейлок наклонила голову. Все это напоминало сцену из дешевой мелодрамы, это выглядело просто смешно – должно было так выглядеть! – но Сара почему-то была глубоко тронута, ощутив вдруг всю свою жестокость и холодность перед этим чутким человеческим сердцем.