Последний вампир - Зайцев Михаил Георгиевич. Страница 18

6. Диагноз: «вампир»

Пальцы на затылке Игнат сцепил по собственной инициативе, команд типа «руки за голову», «за спину», «вверх», естественно, не прозвучало, поскольку конвоир был немым. Сергач шагал, то и дело оглядываясь, немой мотал башкой, указывал подбородком направление следования. Следовали вдоль еловой опушки, забирая все время вправо, шли недолго, минут пять-шесть, и пришли к дороге, к воротам, к «Мерседесу» на дороге у приоткрытых ворот.

Ельник закончился пеньками. Колючие деревья на подступах к дороге вырублены. Для лесной дорога хороша – укатана, утрамбована. И все равно, на лесной дорожке, пусть и замечательной, на фоне еловых пней, пускай и аккуратных, – все равно, блестящая черная машина с затемненными стеклами смотрится предметом инородным, чужим и чуждым.

Возле машины сидел доберман. Один. Собака встретила Игната глухим рычанием, подняла задницу, показала зубы.

«Так и есть, – подумал Сергач, – всего одна тварь осталась боеспособной, остальные вырубились. Отменно вышколенной своры больше нет, всего лишь одному псу повезло, и, надо же, служит. Сказано ему «место», или, скорее всего, приказано жестом сидеть и бдеть, охранять тачку, он и бдит. А ведь, наверное, и в его собачьей психике не все ладно после гибели на его собачьих глазах одиннадцати сородичей...»

За спиной грянул выстрел, оборвал пространные размышления о собачьей выучке, долге и верности, заставил Сергача вздрогнуть. Вздрогнул и пес в последний раз. Серебряная, за неимением свинцовой, пуля попала точно в собачью переносицу, убила собаку наповал. Отслужил верный Руслан или Бобик, пал от руки хозяина. Жалко псину, честное слово, ни в чем не виноватое рабское создание...

Бесшумно открылась задняя автомобильная дверца. Ствол толкнул Сергача промеж лопаток, Игнат полез в машину. Ствол давил в позвоночник, немой прилип к пленнику, влез в тачку следом, бросил небрежно под ноги табличку с надписью про пули, сел вполоборота к Сергачу, убрал щекочущий спину ствол, нацелил в лицо, в переносицу. Игнат повернул голову, ствол перенацелился в висок. Игнат смотрел в затылок джентльмену за рулем, разглядывал тонкую шею, педантичную стрижку, пергамент ушных раковин. Залезая в машину, Сергач имел и не упустил возможности увидеть благородный профиль мужчины у штурвала «мерса», оценить качество его костюма, белизну сорочки, заметить необычный галстук-бабочку, перстень с монограммой на мизинце левой руки. Джентльмен в годах, но не преклонных, холеный и гладкий, породистый. Все что угодно можно подделать, кроме породы. Галстук-бабочка делает большинство особей мужского пола похожими на официантов, но только беспородное большинство. Перстень на мизинец нацепить может всякий, но лишь у меньшинства он врастет органично в палец. Купируйте хвост дворняге, побрейте ее и покрасьте, но она все равно не будет похожа на шоколадного от рождения добермана, убитого серебряной пулей.

Игнат молчал. Еще шагая под конвоем, Сергач решил придерживаться тактики молчаливого ожидания инициатив противной стороны. Недаром в шестерках ходит немой, безъязыкий амбал, знать и Сергачу лучше помалкивать, знать – прикусить язык будет куда благоразумнее.

Молчал и благородный джентльмен на переднем левом сиденье. Молча изучал отражение Сергача в зеркальце над лобовым стеклом. Когда же их отраженные зеркалом взгляды пересеклись, холеный денди заговорил с растрепанным пленником:

– Вам нравятся обэриуты, Игнат Кириллович? – Голос тот же, что и на аудиокассете. Тот же голос вещал бред про «строги мори». Но кто такие, черт побери, обэриуты, а? Знакомое, черт возьми, слово. ОБЭРИУ – это мистическое учение? Это секта?.. Нет, блин, это совершенно из другой оперы! Точнее, не из оперы, из литературы. Это не секта, а литературная секция —Объединение Реального Искусства. Сергач ожидал вопросов из каких угодно областей, кроме литературоведческих, а потому, конечно, опешил, но виду не подал.

– Игнат Кириллович, не затруднит ли вас послушать мое подражание Николаю Олейникову? Мои дерзкие потуги на стихи?

Похоже, он и не ожидал, по крайней мере пока, ответов на свои риторические вопросы... Пока вопросы были риторическими? Или он слишком привык разговаривать с немым?.. Он выдержал короткую паузу, равную времени, необходимому для глубокого, медленного вдоха, и продекламировал нараспев:

– Бывает так – проснешься рано, в тебя уже летит стрела. Еще чуть-чуть, и в сердце рана, как будто роза расцвела...

Снова пауза, вдох и на выдохе бравурно:

– Игнат Кириллович, вы не находите, что мои потуги на вирши соответствуют стилю ОБЭРИУ? Обожаю русское искусство первой половины последнего века тысячелетия! В нем присутствует стиль и презрение к материальным благам. Я, потомок эмигрантов, рос в заграницах. На родину Олейникова, Введенского, Ювачева я воротился после революции девяносто первого. С тех пор мой русский язык испортился. Вы не сохранили великого и могучего, дорогие соотечественники. Вы наделали дырок в земной коре и воруете у природы ее богатства. Живете за счет воровства. И я ничуть не лучше, я паразитирую вместе с вами на экспорте «черного золота». Я стал редко бывать в Мадриде, я стал забывать промозглость лондонских туманов, вкус круассанов парижским утром, я стал новорусским, и вот вам парадокс – перестал воспринимать себя славянином. Отдайте книгу, Игнат Кириллович, и я поклонюсь вам в пояс.

И все, и замолчал. Начал со стихов, перескочил на автобиографию, назвался нефтяным спекулянтом, пространно пофилософствовал и закончил нижайшей просьбой отдать какую-то книгу. Сергач ни черта не понял, но вспомнил вдруг папу любимой женщины Инны, нынешнего своего тестя – офицера ГРУ в отставке. А впрочем, не вдруг вспомнился тестюшка, очень даже к месту воскрес в памяти первый вечер знакомства жениха с родителями невесты.

Помнится, дамы отправились на кухню якобы резать салаты, а на самом деле, сами понимаете, пошушукаться. Потенциальные тесть и зять остались одни в гостиной. Помнится, отставной грушник вроде бы развлекая жениха единственной дочери, говорил много и о пустяках, и перемежал пространные речи неожиданно конкретными вопросами. Пару-тройку раз Сергач машинально ответил и сболтнул кое-чего лишнее о себе, молодом, красивом, сболтнул то, о чем, если честно, предпочел бы умолчать, чего не плохо было бы утаить от будущих родственников.

Джентльмен в водительском кресле, не дождавшись от Сергача ответной реплики, вздохнул и продолжал словоизлияния:

– Ребенком я читал запоем классику, обожал Льва Николаевича. «Анну Каренину» проглотил в девятилетнем возрасте и ночь напролет рыдал над горькой долей Сережи Каренина. Русскоязычная классика в зарубежье издавалась широко, но в двенадцать я случайно прочел опус Ювачева, Даниила Ивановича, известного более под псевдонимом Хармс, и с первой строчки растворился в эстетике ОБЭРИУ, печенкой понял – это мое. Вы не представляете, сколько времени я тратил в отрочестве на поиски книжек обэриутов. Меня знали в лицо и по имени все парижские букинисты, мадридские собиратели книжных редкостей, лондонские библиофилы. Наша семья постоянно мигрировала по Европе, папенька вечно был в делах, а я все свободное время проводил в книжных лавчонках. Начав с обэриутов, мало-помалу пристрастился к поискам вообще книжных редкостей. Папенька благоволил моему хобби, я никогда не был стеснен в средствах, и меня, ребенка, частенько обманывали книжные «жучки». Однажды, представляете, всучили рукописную Библию времен Крестовых походов, а она оказалась подделкой. Шли годы, я мужал, умнел и юношей редко тратился на раритеты без консультации экспертов. Унаследовав семейное дело, я вовсе отказался от приобретения сомнительных древностей, целиком сосредоточился на собирании всего, что касалось любимых обэриутов, вплоть до детских журналов «Чиж» и «Еж» со стихами Николая Михайловича Олейникова совершенно не обэриутского толка. Но для того и существуют правила, чтобы случались исключения. Однажды я отправился по делам в Румынию, впервые побывал в коммунистической стране и поразился, за какие гроши в Бухаресте можно достать по-настоящему редкие книги. Ни о какой экспертной проверке книжных раритетов на месте не могло быть и речи, как вы понимаете, но бывает, что и подделка тоже раритет, вопрос в цене, а просили румынские книжники сущие пустяки, как я уже говорил. Среди прочего я купил два рукописных томика, на вид совершенно древних. Прельстился их ветхостью в обложке из совершенно почерневшей телячьей кожи, невзирая на полнейший мой дилетантизм касательно старорумынских наречий. Купил, как мы, русские, говорим, «кота в мешке», двух тощих котов, только и поняв арабские цифры на титуле – один и два, поняв, что томики в паре. Я и не подозревал, каким образом томики, писанные в незапамятные времена гусиными перьями, повлияют на мою жизнь. Я и не догадывался, насколько они бесценны, когда из совершенно праздного интереса отдавал копию первого тома на перевод Жану. Мы с Жаном давние приятели, у нас общая альма-матер, Сорбонна. Я, наследник капиталов, и он, сын часовщика, мы имели честь состоять в одном студенческом братстве, хотя и посещали разные кафедры. Жан подавал большие надежды, талант к языкам имел необычайный. Стесненный в средствах, он, обормот, оставил аспирантуру и записался в Иностранный легион. В Африке попал в плен к туземцам, и дикари покарали красноречивого толмача отсечением языка. Вдобавок Жан подхватил малярию с последующими осложнениями. Я навещал его по старой памяти, больного, почти что клошара, бомжа по-вашему. Заказывал перевод со старорумынского бедняге Жану скорее из жалости, как у вас говорят: «дал подзаработать». Озадачил беднягу старорумынским, занял полиглота делом. Моему удивлению не было предела, когда год спустя, оказавшись в Париже, я заглянул к старине Жану и застал его цветущим, полным сил. Да вы посмотрите, посмотрите на него, Игнат Кириллович! Поверните, поверните голову! Каков здоровяк мой Жан. Разве скажешь, что были времена, когда сидящий справа от вас богатырь еле ноги передвигал?