Ангел боли - Стэблфорд Брайан Майкл. Страница 44

Та же открытость, с которой Корделия встречала роды, проявлялась во всем её отношении к эмоциональной боли. Харкендер разделил её бездонную печаль об ушедшей матери, глубокое сочувствие мужу, схваченному тисками болезни, безумную тревогу, возникавшую из-за детских болезней. Все это страдание, так отличное от его собственного опыта, поражало и завораживало его. Вначале эти чувства были ему так чужды, что он не мог оценить их по достоинству, позже тот факт, что основным объектом бесконечного сожаления Корделии был её муж, делало сопереживания Харкендера проблематичным, но он был совершенно потрясен чувствами, которые она испытывала по отношению к детям. Он упивался утонченным чувством её страха, когда Нелл была при смерти при коклюше, и знал — то, что она испытывает, созвучно чувствам, которые глубже всего затрагивали его собственное сердце в давно прошедшие дни, когда он создавал из себя Дьявола-на-Земле, чтобы избежать ужаса унижения, в который остальные пытались его погрузить.

Разделяя сумму её страданий, Харкендер постепенно понял, что сам вкладывался в ощущение боли не так чистосердечно, как ему казалось. Он заметил неадекватность собственных чувств, в которой не подозревал себя раньше, и не мог не задуматься о том, не эти ли ошибки превратили его путешествие по дороге боли в бессмыслицу.

Он быстро осознал, что Зиофелон мог сделать Корделию его видящей по ряду причин, и он сможет научиться большему благодаря связи с ней, чем благодаря содержанию разговоров между её отцом и мужем.

Если кто-то и мог заставить Харкендера раскаяться в тех шагах, что он предпринимал на протяжении своей прежней жизни, то это была Корделия Лидиард. Она привела бы его к раскаянию не собственной святостью, так как по строгим стандартам официальной морали она не была особенно святой женщиной, но демонстрацией того факта, что ад при жизни, через который он прошел в детстве, не является чем-то совершенно небывалым и неповторимым.

Благодаря Корделии Харкендер впервые понял, что жестоко поразившие его страдания не так уж велики, так как иные люди в состоянии перенести их добровольно и без возмущения. Благодаря ей он узнал, сколько досады можно перенести тайно и терпеливо, из-за искренней симпатии к тем, кто был её невольными причинами.

Но Харкендер на самом деле не раскаивался. Богатство её внутреннего мира, которое он разделял с ней, её любовь, наполнявшая его израненное сердце, никогда не мешали ему использовать её как источник информации. И он также не стыдился рассматривать и изучать те моменты, которые она считала наиболее интимными и тайными в своей жизни. Он на свой род радовался всем её маленьких хитростям и скромной лжи, зависти и соблазнам, её скверным шуткам и приступам раздражительности. Он не мог любить её грехи так же, как любил её страдания, но её несоответствие примитивным требованиям морали слабо изменяло степень его симпатии. Его душевный восторг по поводу этого созданного на Небесах союза никогда не приводил Харкендера к малейшему желанию стать праведным.

Харкендер слишком хорошо знал Корделию Лидиард, чтобы идеализировать её на глупый и патетичный манер популярной викторианской мифологии. Он знал лучше, чем любой мужчина в Англии, как наивно предполагать, что мужчина может очиститься от греховных желаний благодаря влиянию добродетельной жены. И он также обнаружил благодаря Корделии скрытую правду, которая поддерживала глупое здание ложной веры. Он пришел к пониманию того, что только любящие по-настоящему уязвимы, что только любящие могут быть ранены так глубоко, как только это возможно, что только любящие могут действительно надеяться увидеть истинные лица богов.

И он осознавал ценность этого урока.

Наблюдения сэра Эдварда Таллентайра и Дэвида Лидиарда, которые он мог узнать благодаря Корделии Лидиард, были небезынтересны, но в свете эмоционального сопереживания его носительнице они быстро оказались сравнительно маловажными. И даже не отвлеки его эта связь, они вряд ли бы сильно расширили круг его представлений — скорее всего, он все равно бы разочаровался в них.

Харкендер вскоре понял, что Таллентайру удалось сохранить позу агрессивного скептицизма перед лицом любых преград на пути его веры. Разумеется, ему пришлось включить в свое миропонимание такие факты, как то, что существуют оборотни, что один человек может узнать сокровенные мысли и ощущения другого, что существуют могущественные богоподобные существа особого рода, одно из которых стало причиной его странного приключения в Египте, когда он наблюдал сотворение Сфинкса, а другое стояло за не менее странным приключением в Англии, когда он попал в небольшой Ад, сотворенный Зиофелоном.

Тем не менее, странным образом, осознание всего этого сделало скептицизм Таллентайра сильнее, расширяя границы его сомнений до той точки, когда он мог предположить, что научные открытия гораздо менее значительны, чем можно было надеяться, и сила человеческой способности разобраться в истории Земли и природе Вселенной гораздо меньше, чем принято полагать. Он принялся доказывать, что камни достоверного знания гораздо меньше и грубее, и обманчивые теоретические построения, созданные из них, удерживаются лишь благодаря ненадежной глине воображения. Он начал упорствовать в убеждении, что невозможно узнать вообще что-либо наверняка.

Лидиард иногда упрекал Таллентайра в том, что тот позволяет себе сомнения, препятствующие вообще всякой возможности понимания, легко становящиеся барьером на пути какого-либо развития, но Таллентайр ни капли не раскаивался. Он с энтузиазмом отмечал, что хотя Лидиарда однажды посетило видение истины, это не означает, что вообще всякая истина может быть подвластна провидческому откровению. С равной уверенностью Таллентайр сообщал, что видения Лидиарда содержат по большей части фантазии и иллюзии, поэтому никто не может полагаться на информацию, полученную из видения, пока она не будет проверена обычным эмпирическим путем, а если такая проверка невозможно, то видение нельзя считать надежным источником.

В ходе таких дискуссий Таллентайру удавалось искусно игнорировать рассказанное ему Пелорусом о настоящей истории мира как недостоверные выдумки, но он упорно продолжал верить в материальность собственного противостояния Харкендеру в инфернальном театре Зиофелона, склоняясь к мнению, что это был своего рода их общий сон.

Харкендеру оставалось только восхититься упорством Таллентайра в споре, но он не понимал, что мешает ему продвинуться в этом вопросе на шаг дальше и прийти к заключению, что любой опыт является просто общим сном, и то, что он называет «обычным эмпирическим путем», является просто гранью этого единства. Но тогда, подумал Харкендер, Таллентайру пришлось бы прийти к ужасной правде — которую в своих размышлениях позорно избегал и Декарт — что он может быть жертвой некого коварного демона, который в любой момент может перестать поддерживать принятое явлениями обличье.

Наконец Харкендер понял, что позиция Таллентайра не так уж негибка, как ему казалось; Скорее, она проистекала из роли, которую ему приходилось играть — роли адвоката Дьявола. Скептицизм баронета проявлялся не сам по себе, но в контексте его непрекращающейся дискуссии, в которой Лидиард занимал противоположную сторону на весах спора.

Именно Лидиард, а не Таллентайр, предлагал двинуться дальше по пути предположений, которые Таллентайр встречал скепсисом и критикой. Таллентайр не собирался мешать зятю строить гипотезы, и отлично знал, что рассматриваемые вопросы не имели ничего общего с научной точностью, но должен был проверять аргументы на прочность. Он считал, что если воображение является единственным инструментом, которым можно разрешить данные вопросы, то его задача — обращаться с ним как можно более ответственно и предусмотрительно. Обсуждаемые вопросы были слишком важны, чтобы просто отклонять или забывать о них.

Таллентайр и Лидиард надеялись, что совершенное ими в 1872 году, станет окончанием всех проблем. Они знали, что сущности, участвовавшие в той истории, чем бы они ни были на самом деле, и сколь ни были бы сильны, веками оставались в бездействии, — а теперь, возможно, успокоятся навсегда. Будучи крайне рассудительными людьми, они нисколько не интересовались возможностью, тщательно лелеемой еретиками ордена святого Амикуса и другими, что власть Демиургов позволит создать Рай на земле. Все их надежды, как и надежды Глиняного Человека, касались тех усовершенствований, которые люди могут совершить сами, они хотели от Демиургов только одного — чтобы те оставили их в покое. Но оба они понимали, что одной надежды может быть недостаточно. Они знали, что история могла и не завершиться, и собирались встретить проблему пробудившихся Демиургов так храбро и мудро, как только возможно.