Карнавал разрушения - Стэблфорд Брайан Майкл. Страница 21

— Может, я и сотворена по твоему образу и подобию, — отвечала Мандорла, и речь ее звучала все более неистово и горячо, — но в сердце своем я — настоящая волчица, и в тот момент, когда состоялось обратное превращение, я снова стала собственным творцом. Что бы я ни стала делать с вечной жизнью, которой ты снабдил меня, я никогда не стану служить твоим планам и целям, и клянусь, что стану противиться и разрушать все, что твоя воля будет приказывать моим несчастным собратьям.

— До чего же хорошо я это устроил! — воскликнул Махалалел, видя, как она оскорблена. — Как великолепен твой гнев! Что за удовольствие для человеческого глаза! Злись почаще, Мандорла, и всегда будешь прекрасна. У тебя будет в избытке человеческой любви.

— Любви! Думаешь, мне нужна человеческая любовь? Я волк, Махалалел, неважно, что ты испоганил мою душу. Я волк, с волчьими желаниями и нуждами, и всегда буду ценить эти желания и нужды — вечно, если потребуется. Я не желаю человеческой красоты и не хочу человеческой любви. Я хочу чистой радости охотника на охоте, блестящего триумфа убийцы, который убивает. Можешь заставить меня смотреть на тебя снизу вверх, но никогда не заставишь называть тебя хозяином.

— Мне бы этого и не хотелось, — уверил он ее. — Я создаю свои творения, но не рабов. И мои творения амбициозны, они желают быть лучше того, чем я их задумал. И я создаю их таким образом, чтобы они могли преобразовывать самих себя. И при этом я вкладываю в их сознание определенные цели — цели, которых мне не достичь без их помощи. А иначе — каков был бы смысл в Творении?

Что еще могла сделать Мандорла, кроме как отвернуться и спрятать сердитое лицо? Что она могла решить, кроме как сохранить сделанные в порыве гнева обещания, стараясь разрушить волю Махалалела, чьим орудием были лучшие из ее братьев и возлюбленных? Что она могла сделать, кроме как стремиться узнать свои собственные цели, амбиции, пути в мире людей?

Она отвернулась от своего Творца, и никогда больше не смотрела в его любящее лицо-маску.

Но даже после этого ее не отпускала темная мысль. Что, если Махалалел играет с ней? Что, если ее реакция оказалась в точности такой, как и было задумано? Вдруг его наигранное презрение было всего лишь очередной маской? И его тайная, истинная цель — вовлечь ее в упрямый мятеж, который она начала?

Одна из произнесенных им фраз жгла ее мозг: «В конце концов, ты, сама того не желая, послужишь моим планам и целям, ибо ты навсегда останешься моим творением». Как же она может узнать, даже «в конце концов», что это за цель, и как сумеет отказаться служить ей?

Мандорла знала в глубине своего сердца, и знала на протяжении долгих тысячелетий, тянувшихся, когда Золотой Век сменился Веком Героев, а тот, в свою очередь — Железному Веку, — ей просто непонятно, с какой целью она была создана, что она в действительности собой представляет и кем может стать. Махалалел, не-такой-уж-презренный обманщик, конечно же, наплел ей целую гору лживых слов, но среди них притаилась искусно замаскированная правда.

— Нет в мире более интересного существа, чем человек, — объявил своим любимцам Махалалел, когда первая фаза обучения подходила к концу. — Изучать людей — долгий процесс, но он вознаграждается сторицей. Мельницы их мудрости вращаются медленно, но продукт получается весьма ценный.

— А жизнь у них грязная, грубая и короткая, — возразил Глиняный Монстр. — И еще, они вечно воюют с себе подобными. Какие бы мечты они ни лелеяли, все равно в их натуре — червь саморазрушения.

— Жестокость, грубость и недолговечность — субъективные категории, — вмешался Пелорус. — Можно сравнить человеческую жизнь с грязной, грубой и короткой волчьей жизнью, но удачливый волк, никогда не обладавший человеческим разумом, может вкушать чистый восторг и ощущение правильности, коему не мешают ни осознание собственной смертности, ни сопереживание страданиям других созданий. Осмелюсь сказать, что жизнь самих Творцов может показаться достаточно грязной, грубой и краткой — более высшим существам.

— Возможно, — вздохнув, подтвердил Махалалел. — И, пожалуй, низшим тоже, обладай они лучшим зрением, чтобы увидеть это, или лучшим разумом, чтобы представить это. Иногда мне кажется, что мир людей — своего рода театр теней, в котором Творцы могли бы усмотреть аллегорию собственного существования. Иногда вся материальная вселенная представляется мне простым отражением реальности, в которой живут ангелы — грубым и тусклым, но все равно отражением.

— Наподобие масок, которые носят некоторые племена, — предположил Глиняный Монстр. — Огромные, крикливые, пестрые, они делают этих людей вдвое выше и вдвое страшнее, чем они есть на самом деле.

— Они делают эти огромные маски, чтобы притворяться богами, — прокомментировал Пелорус. — И не ведают того, что их боги сами делают маски — только маленькие — дабы жить среди них и изучать материальный мир.

— Они вообще мало что ведают, — добавил Глиняный Монстр. — Их десять тысяч племен, у каждого — собственный бог, собственная картина мира, собственное представление о Творении. Но что они знают вообще — кроме умения изготавливать примитивные орудия и инструменты и одомашнивать кое-какие растения и животных?

— Почти ничего, — согласился с ним Пелорус. — Разве что десять тысяч способов убийства друг друга.

— В некоторых племенах людей открыли представления о чести и справедливости, — заметил Махалалел. — Они взяли под контроль свои сражения, начали их регулировать при помощи строгих правил.

— Любые, пусть даже самые строгие, правила, немногое изменят, — произнес Пелорус. — В сражении всегда побеждает сильный, а слабый — терпит поражение.

— Изучение правил обычно служит как раз подтверждению результата, ибо, если исключить разные злокозненные трюки, слабый не сможет ими воспользоваться для победы, — рассуждал Глиняный Монстр. — Человеческие законы однозначно запрещают слабым убивать сильных во время сна или использовать медленные яды. Законы созданы, чтобы защищать права сильных.

— Это не так просто, как ты думаешь, — возразил Махалалел. — Правила и законы — замечательные вещи, часто обладающие собственной логикой. Порой они работают не так, как было задумано, — он примолк на минуту, собираясь привести пример, но ученики не показывали ни малейшего интереса в следовании его рассуждениям. Под конец он пожал широкими плечами и все-таки продолжил. — Представьте себе племя, где идет спор о сражении на копьях. Когда бы двое не устроили формальную дуэль, они должны тянуть жребий, чтобы выбрать, чей удар будет первым. Если лучший из них проиграет в этом деле, он должен выжить после первого удара соперника, прежде чем нанесет собственный. И правила подтверждают: более слабый в этом случае имеет серьезный шанс победить.

— Но этот шанс не так хорош, как тот, когда боец знает, что не слишком хорош в бою, и поэтому решает поразить соперника в спину, вместо назначения формальной дуэли, — заметил Глиняный Монстр.

— У лучшего бойца всегда лучший шанс, — сказал Пелорус. — Если жребий честен, у него равный шанс получить право первого удара. У него больше шансов сразить соперника, если ударит первым, и больше шансов выжить, если первый удар у соперника.

— Точно, — поддержал его Глиняный Монстр. — Только безрассудный человек вступит в такую схватку с более сильным соперником, даже если у него и будет шанс выиграть первый удар.

— Но предположим, что бойцов — трое, а не двое, — осторожно начал Махалалел. — У каждого — равные шансы на первый удар, но при этом каждый должен решить, кому из соперников этот удар нанести. Лучший из них, без сомнения, выберет второго по силе, а второй — лучшего. Никто не станет сражаться со слабейшим, пока более сильный не будет повержен. Слабейший из троих, если у него есть хоть капля здравого смысла, не станет пытаться убить ни одного из соперников, даже если за ним — право первого удара. Он подождет, пока один из оппонентов убьет другого, а потом уж нанесет удар по праву, причем, в этом случае его удар — первый. При таком раскладе слабейший имеет реальный шанс выиграть.