Карнавал разрушения - Стэблфорд Брайан Майкл. Страница 76

— Пожалуй, ты прав, — серьезно отзывается сфинкс. Ей кажется, что этот аргумент, в самом деле, требует тщательного взвешивания. — Пожалуй, это все, что мы знаем и что должны знать.

Интерлюдия третья

Век иронии

Когда Джеймс Остен лежал на смертном одре, потерявший терпение и охваченный желчной нетерпимостью, что порождается долгой, мучительной болью, Глиняный Монстр явился повидаться с ним.

— Если хочешь сказать: «Я же говорил!» — пожалуйста, — пробормотал Остен. — Ты полностью прав. Я изо всех сил боролся с тем что считал твоим заблуждением: будто ты снова восстанешь из могилы. Но вот ты снова здесь!

— Так, получается, я в своем уме? — беззаботно спросил его Глиняный Монстр.

— Я провел целую жизнь, пытаясь привести людей к здравому смыслу, — отвечал Остен, пытаясь выдавить смех — но получилось лишь хриплое карканье. — Но вот, видишь, лежу на смертном ложе, и ничего не добился.

— Пожалуй, легче всего распознать безумие, — предположил Глиняный Монстр.

— Прежде я бы так и сказал, если бы не твой единственный пример, когда мое суждение оказалось ошибочным и заставило усомниться в своей правоте. Но с возрастом я замечаю вокруг себя столько безумия, что не устаю удивляться…

Он оборвал себя на полуслове и закашлялся. Когда смог продолжить, сделал мучительную попытку приподняться и начал снова: — Большей частью безумие — простое преувеличение. Один человеческий аспект раздут до такой степени, что начинает привлекать внимание людей. Пожалуй, именно чистая эмоция — любовь ли, меланхолия ли — не дают безумию прожить долго. Пожалуй, еще воображение, и в этом случае мы называем его иллюзией. Пожалуй, особый интерес, или беспокойство, или действие… и в этом случае мы подразумеваем одержимость, манию или помешательство. С этой точки зрения безумие есть просто исключительная концентрация личности, суженная полем мысли… и в этом случае задачей психиатра становится расширить эту концентрацию и очистить ее, чтобы вернуть всего человека из-за маски, которая уменьшила его до отдельной части. Кроме того…

— Я никогда не был меньше себя целого, — серьезно произнес Глиняный Монстр. — Меланхолией страдал, да, и иллюзиями — немножко, но…

— Я не об этом думал, — прервал его Остен с грубостью человека, знающего, что ему немного осталось. — Я думал о том, что мир полон скрытых сумасшедших, в том числе, столпов общества, которые — всего лишь половинки или части людей, под масками и вуалями. Просто их узость соответствует каналам, проходить сквозь которые позволяет их социальный заказ. Они хорошо адаптируются к тому способу жить в мире, который подходит целым людям.

Глиняный Монстр опирался на те же модели безумия, разума и интеллекта, что и сэр Эдвард Таллентайр и Джейсон Стерлинг, поэтому кивнул. — А вы — целый человек, доктор Остен? — спрашивает он, стараясь быть вежливым.

— Пытался им быть, — пробормотал Остен с легким сожалением. — Вы бы лучше спросили мою жену, удалось ли мне это, ибо стороннее мнение всегда вернее.

— Мне вы были хорошим другом, — сказал Глиняный Монстр, — и лучшим другом тем нечастным в Хануэлле, чем многие из ваших предшественников. Вы тяжело трудились во имя просветления, хотя и непродуктивно. Я знал многих, но вы — лучший из них.

— Ты всегда все смягчаешь, — проворчал Остен. — Лестью проник в мой дом и старался захватить мою душу, как делал это со всем человечеством, используя свою смелую и глупую книгу. Ты с гордостью и помпой заявлял, будто начался Век Разума, а люди едва научились пуговицы на рубашках застегивать. Конечно, невредно улестить даже такого дурачка, как я, но может быть не слишком мудро объявлять всех подряд безумцами.

— Когда это случилось, никто не читал мою книгу. Даже если бы и читали, это ничего бы не изменило. Люди, правящие миром на протяжении твоей жизни, слишком погрязли в искусстве самовосхваления и самоуспокоения. Они ни на секунду не усомнились бы в своем уме. Вы должны согласиться, что я не так уж и старался все сгладить, просто надеялся, что победоносный разум одержит верх.

— Я тоже разделял эту надежду, — проронил Остен. — Но, увы, тщетно.

— Я еще не утратил надежды, — заверил его Глиняный Монстр. — Принимая во внимание, что мы еще не увидели победы разума, значит, можем надеяться. Надежда — мать добродетели.

— Если мать не достигла нужного возраста, дитя не может появиться на свет, — возразил Остен. Но тут он снова закашлялся и решил слегка убавить резкости в высказываниях. — Мы поменялись ролями, ты и я, — объявил он. — Я привык сидеть у твоего изголовья, изо всех сил борясь с твоим пессимизмом.

Глиняный Монстр опустил взгляд на руки. — Мы слишком часто это делали, — согласился он. — Слишком долго это было нашей игрой, и мы едва ли обменялись дюжиной слов за пределами этой игры. Пожалуй, это был неплохо… но скажите мне, доктор Остен, оставив за рамками риторику, может ли человек действительно быть целым, в вашем смысле слова? Может ли он постоянно удерживать в равновесии все клетки мозга — в равновесии и в восхитительной гармонии? На ваш опытный взгляд — не быть безумным — возможно?

Зная, что вопрос серьезен, Остен немного подождал с ответом. Он отхлебнул воды из стакана, стоявшего на столике у кровати и вновь аккуратно поставил его на место.

— Нет, — в конце концов, произнес он. — Твердое равновесие возможно, но… ненадолго. Восхитительная гармония постижима… время от времени. Но мы не должны забывать, что целостность ума, подобно целостности тела, есть призрак потока, всегда приблизительный, всегда изменяющийся. День за днем мы должны принимать пищу и воду, дабы подпитывать наши тела, обновлять их, ибо новые клетки должны появляться на смену старым…. а в конце мы не можем сопротивляться подкрадывающимся силам распада, как бы храбро ни сражались. Что бы мы ни подразумевали, говоря «мы сами», это всегда что-то другое. Самосознание рождается из конфликта и шанса, из горькой и прекрасной необходимости выбора. Мы не волки, Глиняный Монстр, мы не целостны. В отличие от твоих товарищей по бессмертию, у нас нет даже воспоминания о целостности, за которое мы могли бы ухватиться. Но, если мы не будем стремиться к равновесию, если не будем слышать зова гармонии, сожалея об ее утрате — тогда пропала и надежда. Мы — безумцы, обреченные томиться в сумасшедшем доме под названием жизнь, но мы знаем, как быть лучше, как освободиться от тяжелейших кандалов, что сковали нас, как завоевать уважение наших соотечественников. Именно потому, что истинное, полное безумие невозможно, но одновременно так ценно, мы должны бороться изо всех сил, дабы достичь его. И никогда не ослаблять хватку. Ты не согласен?

— Всем сердцем согласен.

— Отлично, — произнес доктор, откидываясь на подушку. — Теперь, пожалуй, можно умереть с миром.

Сэр Эдвард Таллентайр лежал на смертном одре, встречая смерть с той же силой, с какой боролся с любыми соперниками, когда Глиняный Монстр навестил его, желая насладиться последней дискуссией о жестоком и несчастливом пути мира.

— Ты пишешь очередную книгу? — криво усмехаясь, спросил Таллентайр.

— Пишу, — согласился Глиняный Монстр.

— Это будет еще одна «Подлинная история мира», в четыре тома, унылая, как стоячая вода? — с улыбкой спросил Таллентайр, явно поддразнивая.