Дельта на закате - Баллард Джеймс Грэм. Страница 2

Взмахом руки он указал на невысокий песчаниковый хребет, четким силуэтом вырисовывавшийся на фоне белых, залитых лунным светом облаков и отмечавший собой край аллювиальной гряды в полумиле от лагеря. До случая с Гиффордом стулья всегда ставились лицом к разрушенному террасному городу, поднимавшемуся из чертополоха, которым порос этот хребет. Но теперь Гиффорда утомляло каждодневное зрелище обвалившихся колоннад и галерей, где работали его жена и Лоури. Он велел Мечиппе снять палатку и развернуть ее на девяносто градусов, что давало возможность смотреть, как последние лучи заката гаснут над западной дельтой. Пламя горящего мусора, на которое они смотрели сейчас, создавало хоть какое-то движение. Часами глядя на бесчисленные протоки, ручейки, болотистые берега, извилистые очертания которых становились все более и более змеистыми по мере того, как, в результате летней засухи, падал уровень воды, он увидел однажды вечером змей.

– Это, конечно же, просто нехватка растворенного кислорода, – произнес Лоури. Он заметил, что Гиффорд взирает на него неодобрительно, почти с отвращением, и неожиданно переключился с физиологии на психологию: – По мнению Юнга, змея в первую очередь является символом бессознательного и ее появление всегда свидетельствует о душевном кризисе.

– Тут я, пожалуй, соглашусь. – Чарльз Гиффорд деланно рассмеялся, покачал своей подвешенной ногой и добавил: – Я просто должен так поступить. Ведь правда, Луиза? – Но прежде чем жена, с отрешенным выражением лица глядевшая на костер, успела ответить, он продолжил: – Хотя, если по правде, я не согласен с Юнгом. Для меня змея – символ трансформации. Каждый вечер ближе к закату здесь воссоздаются огромные лагуны палеоцена, воссоздаются не только для змей, но и для вас, и для меня тоже, стоит нам только вглядеться. Недаром змея символизирует мудрость.

На лице Ричарда Лоури читалось крайнее сомнение; он слегка пожал плечами и заговорил, не отрывая глаз от своего стакана:

– Вы не убедили меня, сэр. Это только первобытный человек вынужден был ассимилировать в своей психике события внешнего мира.

– Вот именно, – возразил Гиффорд. – А как иначе может природа приобрести смысл, если не иллюстрируя некое внутреннее переживание? Единственно реальными являются внутренние ландшафты или их внешние проекции, как, например, эта дельта. – Он передал пустой стакан жене. – Ты согласна с этим, Луиза? Хотя, возможно, ты придерживаешься фрейдистской точки зрения на змей?

Эта прозрачная шуточка, произнесенная с ледяным, характерным для Гиффорда юмором, оборвала беседу. Лоури беспокойно поглядывал на часы, страстно желая оказаться подальше от прикованного к носилкам полутрупа с его жалкими грубостями. Холодно ухмыляясь, Гиффорд ждал, пока Лоури встретится с ним глазами; по странному парадоксу его нелюбовь к ассистенту подогревалась скорее нежеланием того принимать какие-либо встречные меры, чем не совсем еще определенными, но все более формировавшимися отношениями между Лоури и Луизой. Тщательно сохраняемый Лоури нейтралитет и его хорошие манеры казались Гиффорду некоей попыткой сохранить тот мир, от которого сам Гиффорд отвернулся, мир, в котором на берег не выползали змеи, где события развивались в единственной временной плоскости, наподобие размытой проекции трехмерного объекта, сделанного испорченной камерой-обскурой.

Конечно же, вежливость Лоури была также попыткой защитить себя и Луизу от острого, как осиное жало, языка Гиффорда. Подобно Гамлету, пользовавшемуся своим сумасшествием, чтобы всех оскорблять и допрашивать, Гиффорд зачастую использовал периоды частичного облегчения для того, чтобы делать свои наиболее колкие замечания. Когда Гиффорд вырывался из трясины бреда и обнаруживал нависающими над собой неясные фигуры жены и ассистента, все еще окруженные теми же вращающимися мандалами, которые были с ним в бреду, он совсем отпускал поводья своего мучительного (для него самого – тоже) юмора. А то, что этим он только подталкивал жену и Лоури к неизбежной развязке, распаляло его еще больше.

Долгое прощание с Луизой, растянувшееся уже на столько лет, казалось теперь вполне осуществимым, как малая часть другого, большего прощания. Все пятнадцать лет их брака не представляли собой ничего, кроме сплошного неудачного прощания, попыток пробиться к цели, достижению которой мешали собственные их сильные характеры.

Глядя сейчас на обожженный солнцем, но все равно привлекательный профиль Луизы, на выгоревшие откинутые назад белокурые волосы, Гиффорд понимал: то, что она ему не нравится, – чувство совершенно имперсональное, часть огромного искреннего отвращения, которое испытывал он по отношению ко всему почти роду человеческому. И даже эта глубоко укоренившаяся мизантропия – лишь отражение его вечного, неумирающего презрения к самому себе. Было несколько людей, которые ему когда-то нравились, но равным образом случались отдельные моменты, когда он и сам себе нравился. Вся его жизнь археолога с того времени, как еще подростком он собирал окаменевших аммонитов на соседнем известняковом обнажении, была одной долгой попыткой вернуться в прошлое и обнаружить там источники своего к себе презрения.

– Как ты думаешь, они пришлют самолет? – спросила Луиза наутро после завтрака. – Я слышала шум…

– Сильно сомневаюсь, – покачал головой Лоури. Он смотрел вверх, в пустынное небо. – Мы не заказывали самолет. Посадочная площадка в Таксоле не используется. Летом гавань пересыхает, и все перебираются подальше от берега.

– Но уж доктор-то должен был остаться? Ведь не все ушли?

– Ну да, доктор там есть. Тот самый, который постоянно работает при порте.

– Пьяный придурок, – вставил Гиффорд. – Да я не позволю, чтобы он хотя бы дотронулся до меня своими трипперными лапами. Про доктора, Луиза, ты забудь. Даже если бы кто и готов был нанести нам визит, каким же таким образом сумеет он это сделать?

– Но, Чарльз…

Гиффорд раздраженно махнул рукой в сторону поблескивавших полос грязи.

– Вся эта дельта высыхает сейчас, как грязевая ванна; никто не собирается рисковать тем, что подхватит хорошенькую малярию, с единственной целью – привязать шину к моей лодыжке. Да и вообще, скорее всего, тот бездельник, которого послал Мечиппе, ошивается где-нибудь здесь неподалеку.

– Но ведь Мечиппе говорил, что это очень надежный парень. – Луиза беспомощно поглядела на мужа, привалившегося к спинке носилок. – Дик, как жаль, что ты не смог пойти с ним. Тут же всего пятьдесят миль. Вы бы уже вернулись.

Лоури смущенно кивнул:

– Я как-то не подумал… Я уверен, что все будет в порядке. Как ваша нога, сэр?

– Просто великолепно. – Все это время глаза Гиффорда были устремлены вдаль, через дельту. Теперь он заметил, как глядит на него Лоури – искоса, брезгливо наморщив длинное лицо. – В чем дело, Ричард? Тебе мешает запах? – Внезапно разозлившись, он резко добавил: – Слушай, друг, сделай одолжение, пойди погуляй.

– Что? – неуверенно уставился на него Лоури. – Ну конечно же, доктор, конечно.

Гиффорд наблюдал, как заботливо ухоженная фигура ассистента чопорно удаляется, пробираясь между палатками.

– Он всегда ну просто потрясающе корректен, правда? А вот воспринимать оскорбления толком еще не научился. Ничего страшного, я позабочусь, чтобы у него было побольше случаев потренироваться.

Луиза медленно покачала головой:

– Зачем ты так, Чарльз? Ты же сам понимаешь, что без него у нас было бы положеньице. Не думаю, чтобы ты честно к нему относился.

– Честно? – с гримасой повторил Гиффорд. – О чем это ты? Побойся Бога, Луиза.

– Ну, значит, все в полном порядке, – терпеливо ответила жена. – Только мне не кажется, что Ричарда можно в чем-то винить.

– А я его и не виню. Это что, это твой драгоценный Дик так считает? А теперь, когда от этой штуки пошел запах, он пытается свалить вину назад на меня.

– Он совсем не…

Гиффорд раздраженно стукнул рукой по подлокотнику:

– Не нет, а да! – Он смотрел на жену потемневшими от злости глазами, тонкие, окаймленные узкой бородкой губы презрительно перекосились. – Да ты не беспокойся, радость ты моя, к концу этой истории ты и сама будешь считать точно так же.