Оборотень - Сухов Евгений Евгеньевич. Страница 18

Староверы яростно защищали свою жизнь, вооружившись припасенными ножами и заточками. Они кололи направо и налево со страшным рыком, – такой рык издает медведь, окруженный со всех сторон сворой обозленных собак и охотниками с рогатинами. Словно псы под ударами острых когтей рассвирепевшего зверя, блатные один за другим падали под ловкими ударами староверов. Таежники понимали толк в драках – сходиться стенка на стенку для них было делом таким же привычным, как молодому забияке бегать в соседний поселок на развеселую гулянку. Трижды блатные накатывались на староверов-таежников и всякий раз отступали, оставляя на полу по несколько человек, корчившихся в предсмертной агонии.

В самой гуще дерущихся Беспалый наконец-то заметил Шмеля: на нем была разодрана рубаха и через всю грудь справа налево протянулась кровавая борозда. Окровавленного, с перекошенным от ярости лицом, Шмеля можно было принять за чудище, вырвавшееся из преисподней.

– Назад! Всех порежем! – кричал Шмель, стараясь в диком гаме сражения переорать наседавших блатных.

Было ясно, что мужики готовы дорого продать свою жизнь.

– Ну что, гады, смерти захотели? Подходи! Подходи! Мигом кишки выпустим!

Неожиданно завыла сирена. Ее вой больно ударил по барабанным перепонкам, перекрыл голоса дерущихся, заглушил истошный лай сторожевых собак, давно почуявших неладное, и напомнил, что кроме «ссученных» и «блатных» существуют холодное Заполярье, хозяин зоны, охрана с автоматами и суровые лагерные порядки.

В барак ворвались десятка три красноармейцев с собаками. Псы яростно рычали, хрипели, натягивая поводки, бросались на обезумевших от страшного ночного побоища окровавленных, обессиленных людей. Было очевидно, что псы не успокоятся до тех пор, пока не порвут кого-нибудь из зеков.

– Всем стоять! – орал молоденький офицер Синцов, выпуская в потолок барака длинную автоматную очередь. Этот парень за два года службы в заполярных лагерях повидал мертвецов побольше, чем иной кладбищенский сторож. Ему много раз приходилось участвовать в поисках беглых зеков, а при задержании порой убивать тех, кто не желал сдаваться и был опасен. Часто старший лейтенант Синцов собственными руками закапывал тела тех, кто, убегая, находил свою смерть в тайге или на болотах. Таких беглецов-неудачников на памяти Синцова было немало. Особенно впечатляли весенние погребения: зимой трупы умерших от болезней и непосильного труда, погибших в побегах и драках просто складывали в мерзлые штабеля, словно поленницы дров, а весной, с наступлением тепла, хоронили в больших коллективных могилах. Но то, что старший лейтенант увидел теперь, потрясло даже его: на полу, в море крови, лежали десятки искромсанных ножами трупов, стонали раненые, хрипели и бились в предсмертных судорогах те, кому помочь было уже невозможно. А в дальнем углу барака, невзирая на появление лагерной охраны, заключенные продолжали яростно резать друг друга.

– Бросить ножи! Или спускаю собак! Неожиданно для самого Синцова его команда была услышана. Зеки замерли – как в кино, когда механик останавливает ленту.

– Бросай ножи, воры! – распорядился Беспалый. – У этого парня мозгов не больше, чем у крысы, еще начнет палить. А со Шмелем мы потом сочтемся.

И он первым бросил тесак на дощатый пол. Со звоном попадали на пол ножи других бойцов. Последним расстался с оружием Шмель.

– Собрать ножи, – скомандовал солдатам Синцов. По его суровому взгляду было понятно, что он предпочел бы не разводить зеков по баракам, а спустить на них собак. Для старшего лейтенанта среди участников кровавого побоища не было ни правых, ни виноватых – для него все до единого заключенные представлялись массой безликих существ в черных бушлатах, готовых убивать, резать, насиловать. – Если кто из вас посмеет дернуться, первым спускаю Абрека, – показал Синцов взглядом на могучего лохматого пса. Среди заключенных об этой кавказской овчарке ходили печальные рассказы – за последние полгода Абрек порвал насмерть трех побегушников. Четвертого зека пес загрыз прямо на территории лагеря, не простив ему того, что зек когда-то попытался защищаться и вырвался из его клыков. Своими повадками Абрек больше напоминал волка, чем овчарку, – никто никогда не слышал, чтобы он лаял, а его глухое и злобное рычание заставляло трепетать самых хладнокровных зеков.

– Блатные, за мной! – скомандовал угрожающим тоном Синцов. – А ты со своими людьми, – обратился офицер к Шмелю, – вытащи раненых и убитых из барака… Раненых отправить в санчасть. Погибших будем хоронить завтра.

Леватый был мрачнее тучи.

За три долгих года службы ему наскучила северная экзотика. Он устал от полярных ночей, каждая из которых длится по полгода; ему осточертело душное лето с незаходящим солнцем, когда немеркнущий свет настолько ярок, что, казалось, проникает даже в мозг. Это было тяжким испытанием. Леватый соскучился по городской толчее и предпочел бы шумную тесноту самой захудалой городской пивнушки своему необъятному северному хозяйству и огромной власти над людьми.

Недавно, совсем неожиданно, у него появился шанс не только покинуть опостылевшие места, но даже перевестись служить в Москву. Старые знакомые сообщили ему по секрету, что в Заполярье планируется строительство множества новых зон и он со своим опытом может пригодиться в центральном аппарате. Затем такую же перспективу ему нарисовал в секретной депеше Герман Юрьевич Веселовский, Однако Веселовский поставил два условия: первое заключалось в том, чтобы Леватый установил железный порядок во вверенной ему зоне, а второе – чтобы в ближайшие полгода он сумел избежать любых ЧП. Теперь Леватый понимал, что ему не удалось выполнить ни того, ни другого и судьба обещает ему одно: загнуться на Севере лет через пять от тоски, безделья и очередного продолжительного запоя.

Сначала Леватый подумал было о том, чтобы скрыть от Москвы полсотни трупов: если придет запрос из Центра, всех погибших можно списать на мор, который каждый год с большей или меньшей силой свирепствовал в лагерях Заполярья. Но, поразмыслив, Леватый решил отказаться от этой затеи, поняв, что за такую убыль рабочей силы он может быть не только изгнан со службы, но и помещен в барак на собственной зоне в качестве узника.