Адмирал Де Рибас - Сурилов Алексей. Страница 51

Федир Черненко спросонок схватил рукою то место, где была Войтиха. Не обнаружив ее там, он потянулся, широко зевнул, перекрестился и встал.

Молодики спали в клуне на сене. Они были совершенно безусые, но вихрастые, один немного конопатый, у другого лицо чистое и розовое, как у девки на выданье. То был Тарас Хмель. А конопатого звали Кузьмой Чигиринским.

При одном виде пригожей молодицы или дивчины Тарас становился совершенно пунцовым и очи опускал долу, будто и не казак. В отличие от Тараса Кузьма женской близостью не смущался.

Растолкав молодиков, Федир велел им седлать. В Хаджибей они въезжали по Очаковскому тракту, куда вывела их глубокая балка с размоинами. Буераки были из черной земли, лишь местами в них проглядывал суглинок. Склоны их поросли кустами и травой, где могли прятаться зайцы, а возможно и косули. Здесь также шныряли суслики, хомяки, полевки и прочая мелкая пакость, к которой казаки были совершенно безразличны.

Солнце поднялось к тому времени довольно высоко. Оно уже изрядно припекало, тем более что небо было чистым.

У кофейни Аспориди

У Хаджибея стоял людской гомон, со всех сторон была слышна речь на языках здешних поселян.

Ржали лошади в упряжках и у коновязи, ревели волы у водопоя, блеяли козы и овцы на выгонах, лаяли собаки, только верблюды и стояли, и шли молча, высоко задрав головы, хоть они и были навьючены всевозможной поклажей.

Разный люд разбирал стены турецкого замка, строил хаты из камня и земляного кирпича. Штукатурка, правда, была очень скверная. На известковый раствор брали морскую воду. Эта дурная привычка сохранилась надолго, потому что пресную воду тут развозили в бочонках за немалые деньги – тридцать копеек с бочки на двадцать ведер. Поздней осенью и ранней весной, бывало и в мягкую зиму, когда подтаивал снег и залегали туманы, штукатурка на соленой воде втягивала влагу, отчего стены и потолки в хатах нередко сырели.

Недалеко от берега с лодок и баркасов голытьба сооружала мол, чтоб морские волны не обрушивались на причалы, где уже стоял двухмачтовый крутобокий купец.

Возле кофейни Аспориди росли две старые корявые груши. Речь идет о грушевых деревьях, а не о вербах, на которых, как известно, иногда растут груши. Так вот эти две груши, что со времен царя Панька росли перед кофейней Аспориди, неизвестно кем и зачем были посажены, наверное, однако, казаком или чумаком с Украины, потому что груши там всегда в большом почете. На Рождество на Украине, кроме кутьи из пшеницы на тертом маке и орехах, варили узвар из сушеных древесных плодов. А какой же узвар, ежели в нем нет груш?

Крученые ветрами ветви старых груш были настолько раскидистыми, что закрывали всю улицу перед кофейней. Верхушки их отягощали крупные желтые плоды. Добраться до них было совершенно невозможно. Под грушами была тень и пробивался из-под глыбы известняка прозрачный родничок. Здесь копошились малые дети, которые лопотали по-разному.

Несмотря на различие в языках, мелкий народец был во взаимопонимании, совместно что-то копал, таскал, а иногда и рушил.

Казаки подъехали к грушам и там спешились. Федир решил с сопровождающими его молодиками заглянуть в кофейню, малость подкрепиться, но более послушать, что люди врут.

– Никак Федир? – неожиданно услышал он за спиной знакомый голос.

– Ну да.

– Черненко?

– Ну да.

– А ты – Хвесько?

– Ну да.

– Задерихвост?

– Ну да.

– От так встреча. Подойди поближе. Может, ты вовсе не Хвесько, а Грыцько Орлик – Орленко.

– Ты помнишь, Федир, как мы брали у турка эту фортецию – Хаджибей?

– Ну да, помню, – сказал Федир Черненко. – Пан полковник тогда дал клич «в лаву»! По правую руку от меня был хорунжий, а как его звали, убей Бог, не знаю. Только турок бежал с крепости вниз, мы его тут и взяли так, что с него черти посыпались.

– Куда ты подался после того, что мы побывали у того боярина?

– Немного погулял на этой стороне, а потом вырушил в Киев. У меня там кума Соломия.

– Соломия? – удивился Хвесько.

– Ну да, Соломия.

– Эта которая же Соломия? Не Оныська Пылыпенка жинка?

– Ну да. А ты Оныська знал?

– Как же не знать Оныська. Его вся Украина знала. Он был сотником в Алешках.

– Тот Пылыпенко помер, царствие ему небесное. После большого поста разговелся и отдал Богу душу. Когда мы приехали в Киев и зашли в хату к Соломин, то она поставила медовуху и добрый закус. Хлопцы развязали торбы, достали сопилки. Заиграли музыки, и я ударился вприсядку. За мной пошел казак Мысько так, что ноги за спину закидывал. Потом уже танцевал тот казачина, что играл на сопилке. Поминали мы Оныська до поздней ночи. Он и сам любил погулять. Жил я у Соломин и горя не знал. Нечистый – собака – попутал. Пошел я на базар за бубликами и надо ж мне было увидеть чернобровую перекупку Христину – вдову дьяка Филимона Козы. Глядя на такую красу, выпил я медовухи, выскочил на бочку с дегтем и такого трепака задал, что Христина оставила торговаться с каким-то панычом. Как я оказался в хате Христины сказать не могу, потому что малость перепился, но Христина мне была рада, ей-богу, рада. Когда дошло это до Соломии, то она пришла меня забирать. Началась свара. Одна тянет к себе и другая тянет, едва не разорвали свитку. Одолела Соломия. Пожил я у нее две недели. На святой вечер поел кутьи и узвару. На Рождество, когда киевские хлопцы ходили колядовать, выпил настойки на перце. Перед брамой монастыря на берегу Славутича, в ясный погожий день поклонился честной православной громаде, отвесил поклон игумену [38], чтоб дозволил мне вернуться в обитель. Вместо расшитой золотом свитки, смушковой шапки и сафьяновых сапожек с серебряными шпорами дали мне власяницу. Ходил я на все службы с братией. Только чем больше я молился, тем дальше уходила от меня смерть. Тут пошли слухи о войне с турками. В Киеве чумаки говорили, а также бабы и гречкосеи, которые ходят на богомолье в Печерскую, будто в Хаджибее землю дают. Решил я податься в эти края. Нашел себе подорожников, купил коней со всем прибором, достал из скрыни [39] саблю и потихоньку убежал из монастыря на вольную жизнь.

Микешка Гвоздев в эдисанском становище

Прошло время, когда ночами в степи вставало зарево, наливалось багровым наплывом небо, когда османлисы и доброхоты их из ногайских улусов жгли степь и разоряли хутора. Но гречкосеи на юге, как и прежде, жили в страхе перед злодеями. По старому обыкновению они прятали зерно в искусно скрытых погребах. Лишившись домов, скотины и прочих пожитков, в зерне они находили спасение. На возвышенном сухом месте хуторяне копали круглую просторную яму. Кверху она суживалась настолько, что можно было пролезть лишь господарю или в крайности господарке. Внутри погреб мазали глиной. Ее мешали с коровьим пометом, месили ногами, подливая по надобности воду. Погреб хорошо просушивали, а то и прожигали. После в этот большой кувшин ссыпали пшеницу, рожь и гречиху. Доверху наполненную яму забивали досками и закрывали землей. Делали также все нужное, чтоб погреб стал неприметным. Хлеб так сохраняли без порчи много лет. Открывали погреб, когда в том была нужда. Гречкосеи нередко спасались хлебами прошлых лет. Случилась большая беда – урожай вытоптали вражьи ватаги на корню, напала саранча или засушливый год – погреб открывали, но осмотрительно. От крепкого духа, скопившегося там, доски иногда вышибало с такой силой, что случались увечья. Погреб оставляли на неделю и больше открытым, затем уже брали зерно. Найти погреб чужаку даже по признаку его возвышенного расположения было невозможно из-за множества степных курганов.

Ночами на курганах мерцали блуждающие огоньки, указывая, где укрыты несметные сокровища, награбленные разбойниками иногда с пролитием невинной крови. От того сокровища, как принадлежавшие нечистой силе, отыскать было весьма трудно, а коли кто и отыскивал, то с ним непременно случалась беда. Хорошо известно, что от нечисти надо быть как можно дальше. Причиняет она доброму человеку всякие обиды, а иногда навлекает на него и погибель. Не так давно один казак, он же славный гречкосей, раскопал ночью могилу и извлек оттуда чудное монисто, принадлежавшее какой-то панночке. Монисто отдал он своей коханой жене в день ее ангела. И началось с хаты его моровое поветрие, поразившее не только того казака и его жену, но и всех прочих хуторян. Остались от хутора лишь поросшие чертополохом руины, где на вечные времена поселились не нашедшие успокоения души грешников, а в зимнюю стужу выли голодные волки. От той поры никто степные курганы не раскапывал, опасаясь погибели. Для усмирения нечистой силы на курганах ставили кресты. Случались здесь и каменные бабы. Переселенцы из российских губерний называли их болванами. С теми болванами связывались также недобрые дела, но худа от них никто припомнить не мог.