Адмирал Де Рибас - Сурилов Алексей. Страница 52

Для пресечения разбоев и разных насильств в степи до Днестра снаряжались легкоконные волонтерские отряды из черноморских казаков, чтоб неусыпно смотреть за подозрительными гультяями и немирными эдисанцами по упорству их в подданстве султану. В большинстве эдисанцы, однако, в том были не прилежны, равно и в вере магометанской нетверды.

Ушел в степь для пресечения буйств и умиротворения ее обывателей Микешка Гвоздев с товарищами. У старой чумацкой дороги казакам открылись снятые с мажар [40] кибитки, отара овец, табун лошадей и коровы в стаде. Брехали кудлатые собаки, дымились сложенные из бута кабыци или, лучше сказать, плиты под открытым небом. На кобыцях были казанки, в которых, судя по исходившему от них духу варилась баранина. Между кибитками, несмотря на осенний ветерок, бегали чумазые и совершенно голопузые татарчата, бывало что в струпьях и лишаях. Из кибитки, стоявшей посредине табора, вышел здоровенный мужик в широких красных шароварах и вышитом жупане. Но вместо правой руки у него была короткая культя. Пустой рукав жупана был скатан и зашпилен. Вслед за одноруким показалось еще три мужика, судя по одежде не эдинсанцы, но с обеими руками. Было заметно, что и ноги у них в исправности. На поясе у однорукого мужика болтался прямой кинжал, наподобие тех, что у черкесов. Мужик заговорил не по-татарски, а скорее на срединном диалекте между польским, природнороссийским и украинским языками, из чего Микешка вконец заключил, что он не принадлежит к эдисанскому племени. Но эдисанцы свидетельствовали однорукому почтение и повиновение, будто он был среди них старшиной. Поскольку старшине в эдисанском становище полагалось быть мурзой, а тот однорукий мужик на мурзу никак не походил ни рожей, ни кожей то Микешка сообразил, что, знать, он здесь в силе. В Дикой степи в те времена сила почиталась более всего. Микешка был не лыком шит. Со стороны неприметно, но зорко он следил на одноруким, не забывая о сабле и пистолетах за широким кушаком. Микешка, разумеется, не знал, что перед ним был знаменитый Волк-Ломиновский или Ломиковский.

Рожден он был грешницей в Краковском или Варшавском воеводстве и крещен в костеле. Но пусть паны поляки не держат обиду. Ломиковские встречаются среди всякого народа. Знал бы его преподобие пан ксендз, что из малого писклявого дитяти вырастет такой вурдалак [41], не стал бы он приобщать его к христианской вере.

Когда в Польше по Волк-Ломиковскому заскучали топор и плаха, возможно, и кол, то он бежал на Сечь. Славное запорожское товарищество задумало посадить его на цепь за разные непотребства, потому он переметнулся к крымскому хану Гирею и принял там магометанскую веру. Не только здирщик [42] и убийца, но и мучитель, дознаваясь, где спрятано добро большой ценности, он людей разной веры поджаривал на медленном огне, раскаленным прутом выжигал им глаза, рвал ноздри. Ежели бедняга кричал не своим голосом – это лишь веселило душу Ломиковского.

В схватке с польскими компутовыми гусарами Ломиковскому отрубили руку, после чего он дал обет найти обидчика и заставить его съесть ту отрубленную руку. Для этой цели он возил ее в торбе, притороченной к седлу.

– Пусть ясновельможный пан казацкий старшина будет так ласков и слезет с коня, а я прикажу, чтоб татары, пся крев, тащили сюда лепшего барана с таким курдюком, что кобылий зад. Ото будет обед. Если на то воля ясновельможного пана старшины – можно и двух.

– Довольно одного, – сказал Микешка.

По знаку Ломиковского прибежали два молодых эдисанца.

– Падайте до ног ясновельможного пана старшины.

Эдисанцы тут же простерлись ниц, чем привели Микешку в немалое смущение. Заметив это, Ломиковский криво улыбнулся.

– Удивляюсь на пана старшину. Это быдло самим Господом назначено в услужение нам, тысяча чертей и две ведьмы.

В кибитку вела в некотором роде дверь. Окна кибитки были затянуты бычьими пузырями, отчего казались тусклыми. В сравнении с другими ранее известными Микешке кибитками, эта была более просторной. В ней стояла железная кровать, судя по всему для Ломиковского. Не в обычае эдисанцев здесь был небольшой стол, на нем чистая посуда. Эдисанцы брали баранину пальцами из котла, вокруг которого они рассаживались на корточках.

В кибитке на овчинах были рассыпаны травы и степные цветы с крепким и весьма приятным запахом, который совершенно забивал дурные испарения овчин. Но более Микешке пришлась по душе девушка, не походившая на эдисанку, с белым лицом, прямым тонким носом и черными бровями. Заплетенная по-татарски толстая коса ей была почти до пят. Белая лебединая шея и обильная грудь также свидетельствовали о ее красоте и дородности. При появлении Микешки нежное лицо девушки загорелось румянцем как червоный мак, большие карие глаза заблестели как звезды на чистом небе. Однако глядеть на Микешку она упорно избегала.

За кибиткой с воплями и визгом татарчата ловили барана.

– Когда бы на то милость вашей вельможности, то я просил бы сесть за стол и воздать должное тому, что наварила панна Марыся, дай ей Бог и ее матери здоровья, но не батьке. Я зарезал его, как быка. В этом улусе он был мурзаком. Это произошло оттого, что мурзак имел глупость перечить мне – Волк-Ломиковскому. Тут пан есаул может видеть галушки, бараний бок и хмельную настойку. Мать Марыси научена делать ту вишневку, еще как жила где-то на Украине, до того как поясырила ее грязная татарва, пся крев. Доля у нее щербатая. Народила она мурзаку, однако, шесть сыновей и доньку. Сыновья поумирали от оспы, или от другой причины, что уничтожает эдисанцев больше, неж ваша казацкая сабля, пся крев. Из Марыси вышла славная паненка, с чем согласится пан пулковник, ежели он совсем не перестал видеть глазами.

Когда Микешка усаживался за стол, то в живот ему нагло уперлось что-то твердое.

– Пусть пан хорунжий не вертится как телячий хвост, – несмешливо сказал Ломиковский, – а делает, что я скажу, не увидать бы ему черта лысого на том свете. Панам простым казакам отдать лошадей эдисанцам, сабли и пики и все огнестрельное оружие – сложить на кучу У кибитки, а самим отойти, пока мои степной удачи хлопцы повяжут их, а эдисанцы покладут на возы и доставят через кордон москалей в Буджак, на турецкую сторону сераскиру в знак моего верноподданства, чтоб сераскир не держал зло, что я погубил его мурзака.

Не успел Ломиковский произнести угрозу, как Микешка ударил его пониже пупа, тот свалился и с воем стал кататься на овчине. Его пистоль не выпалил, потому как отсырел порох или от другой причины. Теперь уже Микешка приставил к голове Ломиковского дуло карабина.

– То пан пулковник шутит, как я, ради забавы, – вежливо улыбнулся Ломиковский.

– Я не шучу, рыбья кость тебе в глотку. Ежели ты не исполнишь что будет сказано, я тотчас всажу пулю в твой лоб. Что это?

– То, прошу пана, пистоль.

– Откуда? – Микешка отлично помнил, что это был тот самый пистолет с тремя насечками на стволе, который достался ему от отца, а отцу – от деда. Три насечки!

– То я, пан пулковник, добыл в честном бою с московитами, когда был еще в подданстве у турецкого султана. Ото, я вам скажу, была схватка. Мы там имели добычу, потому как взяли сани, а в тех санях баул с генеральским добром, а в том бауле этот знак, – Ломиковский расстегнул жупан и на другой стороне Показал Микешке медальон. В тонкой золотой оправе был еще молодой, но уже заметно в больших чинах барин. На обратной стороне медальона было выгравировано: «Ф.В.Р. За верную службу. Павел». То я пану пулковнику дам на спомин, ежели он будет так милостив, что пустит меня на волю.

На возы эдисанцы побросали крепко опутанных веревками Ломиковского и его приятелей. Рыцари разных насильств страшно матерились на всех языках ковыльной степи от Кубани до низовья Дуная.

Микешка велел эдисанцам бить на котлах сбор, ставить кибитки на колеса и со всем скарбом, отарой овец, табунами коней, чередой коров, быками и волами в упряжках сниматься с Сухого лимана на Хаджибей. Здесь Осип Михайлович приказал им возвращаться в степь в слободу Татарку, сидеть там смирно, действий, противных России, не учинять, упражняться в земледелии, скотов иметь оседло, на выпасах близ той Татарки, по степи не шляться, как было в их обыкновении прежде. Веру исповедовать эдисанцам велено было какую пожелают: поклоняться идолам, к которым они имели пристрастие исповедовать ислам, к чему были понуждаемы турками; буде кто пожелает – принять христианство православной обрядности. Приказано было им также избрать старшину, чтобы стал он в некотором роде посредником между ними и российским начальством, разбирал распри среди татарских обывателей и указывал по справедливости, кому что надлежит делать.