Футбольный театр - Сушков Михаил Павлович. Страница 18

Кузнецов выслушал известия, округлив глаза.

– Ну, шустер ты, брат, шустер! – протянул он. – Когда ж ты успел? Еще недели не прошло, как приехал?! Эт-то скорость! И… главное, втихомолку – никому ни слова…

– Да ладно комплименты… Ты скажи, как смотришь на это?

– Так ты за советом пришел? – усмехнулся Сева. – Сперва намудрил, а после пришел за советом…

– Стало быть, осуждаешь?

– Да нет, это я так… Везучий ты, Сушков! Нет, не в том смысле, что тебе фартит, а в том, что господь тебя очень удачно скроил… Укомплектовал хорошо.

– То есть как это?

– А вот так. У меня, может, тоже душа музыкальная! У нас в команде у всех певучие души, а голос оказался только у тебя.

– Говори яснее.

– Я так полагаю: у человека, способного мастерски научиться играть в футбол или, скажем, в теннис, должно быть определенное устройство души, предназначенное не только для таких узких дел, как футбол или теннис… Нет такого ФУТБОЛЬНОГО таланта. Есть направление натуры. Сильная склонность к игре у взрослого человека есть художественное направление. Если нет такой склонности, стало быть, душа у него прозаическая. Но бывают люди – хорошо чувствуют, но выразить не могут: нечем, средств нет, потому как плохо укомплектованы. К примеру, для живописи нужны точный глаз да чувство цвета… Для пения: слух и голос. Но главное – художественная натура. Она необходима и спортсменам, и музыкантам, и литераторам, и актерам… Это, знаешь, как трактор: плуг поставь – пахать будет, сеялку – сеять…

– Ну да, а ты уж совсем – и глухой и немой, сказать ничего не можешь…

– Нет, грешить не стану. Я что-то чувствую в себе, но никак не пойму – что именно? А тебе посчастливилось – уж очень броское, заметное твое приспособление. Голос, слух у человека на самом виду.

– А вообще-то, Сева, притянутая у нас с тобой философия. Так уж непременно, ежели по мячу умеем бить, то, стало быть, обязательно годимся для искусства?! Как-то ты неосторожно и уж больно уверенно кидаешь спорт и искусство в одну кучу.

– Не кидаю я в одну кучу… Просто говорю, что спорт и искусство ближе, чем нам думается. Недаром у древних в Олимпийских играх принимали участие и певцы, и чтецы, и музыканты. Конечно, принципиальная разница между искусством и спортом в том, что в спорте прежде всего – соревновательность, а потом уже зрелищность, а в искусстве, наоборот, зрелищность первична, соревновательность вторична.

– Но дело в том, что искусство передает красоту, создает художественные образы.

– Спорт разве не несет красоту?! А что тогда привлекает болельщика? Насчет образов ты прав, тут возразить трудно. Но будет время, когда зритель станет ожидать от некоторых видов спорта и этого. Но сегодня этого нет, значит, я только приближаю спорт к искусству, но не ставлю их на одну ступеньку.

– Это все верно. Я и сам чувствую – есть много общего. Только еще не пытался…

– А я пытался. Давай разберемся. Искусство – штука условная. А зачем, во имя чего эта условность? А затем и во имя того, чтобы человек имел возможность выразить одну свою очень сильную, неудержимую потребность – потребность к творчеству.

– Столяр тоже творческий человек. Он мастерит шкаф и тоже проявляет творчество.

– Верно. Но его творчество попутно. Оно здесь не самоцель. А в искусстве самоцель; поэтому оно условно. То есть созданы специальные условия для показа творчества. Словом, краеугольные камни искусства: условность, творчество, красота и образ. А теперь смотри: на трех из них держатся очень многие виды спорта – на условности, творчестве и красоте. Вот тебе общие приметы искусства и спорта.

– Ну что ж, прекрасно. Значит, если я стану одной ногой в искусстве, а другой в спорте, то шаг получится не такой уж большой.

– Оно, конечно, так… Только, боюсь, быстро надоест тебе стоять в таком положении – захочется поставить ноги рядом.

– Все может быть… Однако еще неизвестно, куда я вторую ногу приставлю… Перспективы кудрявые – и туда и сюда. Но только перспективы… А нынче… Пока что приткнуться некуда. Сундук Волкова тоже на исходе. Хозяева ко мне всей душой, но злоупотреблять не хотелось… Пора и честь знать.

– Валяй ко мне.

– Нет, Сева. К тебе не поеду. Будь ты хозяином, я бы к тебе за милую душу. Но у тебя родители…

Бытовая сторона жизни сильно досаждала новоявленному графу Монте-Кристо. Затеняя все радости, стояла проблема: где жить, на что жить? Днем, когда шли занятия в филармонии (для краткости мы говорили вместо «училище при филармонии» просто: «филармония»), неустроенность, как забота, отступала. Здесь я забывал обо всем. Да и попросту думать некогда. Все ново, интересно, удивительно. Все поднимает в тебе горделивое чувство приобщенности к искусству.

Лишь только переступаешь порог этого дома, как гут же тебя окатывает волной звуков… Что там волна – море разливанное! Из классов несутся дивные голоса – человеческие, скрипок, виолончелей, фортепиано, труб, валторн… Все это – звучное, густое, чарующее в отдельности – несется в вестибюль и здесь мешается в какофонический, но все же ласкающий душу гомон.

Перед зеркалами стоят фактурные парни, будущие герои-любовники, примеряют на себя королевскую осанку, надменность восточных владык и, зычно откашлявшись, красивыми, густыми баритонами возвещают: «Мадонна, мама, мио». Это, разумеется, вокалисты, которые все, как один, убеждены, что им предначертана слава то ли Шаляпина, то ли Бакланова. Другие, поскромней, без устали чешут скороговорки: «Карл украл у Клары кораллы, Клара украла у Карла кларнет» или «Не красна изба углами, а красна пирогами». Актеры тренируют свою дикцию столь отчаянно и самозабвенно, словно она – единственное качество, которого им не хватает, чтобы Станиславский и Немирович-Данченко бросились им на шею.

Это свойство храма искусства я быстро распознаю: нигде так личность не верует в свою исключительность, как в творческих вузах. И это скорее хорошо, чем плохо, ибо нигде так студент не вкалывает, как здесь. А тайная вера в свою одаренность к последнему курсу проходит – улетучивается как дым.

Мне это не опасно. У меня за плечами школа войны, стало быть, сильнейший иммунитет против иллюзий. Понимаю я и другое: в течение всех лет учебы меня будут готовить Здесь в солисты, хотя заведомо знают, что скорее всего петь мне придется в хоре. Во всяком случае, минимум девять из десяти окончивших вокальные факультеты становятся хоровиками. Но всех десятерых, закрыв глаза на сей реальный факт, воспитывают солистами. И это очень правильно, по-другому и быть не может – вуз должен снабдить будущего специалиста самым полным объемом знаний и умений. И ничего тут не поделаешь: утраченные иллюзии – неизбежная жертва.

Однако как тут не преисполниться чувством гордости, собственной значительности, когда на звуки моцартовского «Реквиема» ты входишь в пустующий зал, садишься где-нибудь поближе к последнему ряду, а знаменитый Вячеслав Сук, показав оркестру вступление, сбегает со сцены и, обнаружив в зале слушателя, совсем незнакомого (это неважно: музыка роднит всех, кто ее любит), подсаживается, сперва вслушивается в звучание оркестра, а потом спрашивает:

– Вы не находите, что виолончели несколько выпирают?

Я, разумеется, ничего не нахожу. Мне кажется идеальными, гениальными и музыка и исполнение.

Сидя в филармоническом буфете, я насыщаю свою плоть более чем скудно. Зато улещенное тщеславие перегружает душу, пардон, до отрыжки, когда за столик ко мне подсаживаются два совсем еще молодых человека; они рассказывают анекдоты, и мы все вместе смеемся; потом анекдот рассказываю я, оба они хохочут, а я осознаю величие момента, ибо анекдот мой привел в восторг двух профессоров, имена которых Игумнов и Гольденвейзер. Потом мы раскланиваемся и разбегаемся по своим делам: они бегут учить, я – учиться.

Да, шагом ходить здесь приходится редко – все больше бегать. Я должен заниматься сольным пением, хором, сольфеджио, музыкальной литературой, теорией музыки, фортепиано, сценическим искусством…