Земля воды - Свифт Грэм. Страница 64

Теперь, однако, Дик должен преподнести свой дар, а Мэри должна его принять. Он подхватывает ведро, спускается к воде, зачерпывает до половины и бросает туда угря. Потом – ресницы трепещут так часто, что сбивают в водную пыль сбегающие с мокрых волос капли, – вручает ведро Мэри.

Мэри берет; заглядывает внутрь.

И – странное дело. Ибо, несмотря на свое физическое отвращение к угрям, для которого имеются достаточно веские основания, ей приходится признать, что, вернувшись в родную стихию, перестав извиваться и выгибаться и свернувшись тихо, в состоянии шокового оцепенения, колечком по дну ведра, угорь не выглядит таким уж некрасивым. У него глянцевитая гладкая кожа. У него блестящие янтарного цвета глаза, которые, насколько нам известно, очень даже могут оказаться окнами крохотной рыбьей души. У него маленькие жабры, и он ими дышит, а за ними сразу маленькие грудные плавники, не лишенные сходства с ходящими ходуном ресницами Дика…

Мэри склоняется над ведром. Дик тоже нагибается; подходит ближе.

«Спасибо тебе, – говорит Мэри. – Спасибо. Такой красивый». Как будто собирается взять его в дом и кормить, в стеклянном аквариуме, самыми изысканными блюдами со своего стола.

«Кра-асивы», – проговаривает Дик, глядя на Мэри. Слово, которого он ни разу до сей поры не употреблял.

Вот так Дик и начал совершать ухажерские свои рейды на Хоквелл Лоуд. Или, если угодно, Мэри отработала вводную часть запланированного курса обучения…

(Давайте не будем вдаваться в детали того, как в тот же самый вечер Дику захотелось пройтись вместе с Мэри до фермы Полт-Фен. А Мэри сказала: нет – что, во всех этих пропитанных водою тряпках? И без «веллингтонов»? Но дала обещание встретиться с ним на следующий день. Или как Дику, после того как Мэри ушла, ничего не оставалось, кроме как плыть обратно той же самой дорогой, через фенлендский Геллеспонт, туда, где дожидался одинокий и – кто знает? – изъеденный ревностью мотоцикл; и, будучи вынужденным по прибытии домой объяснять, откуда он такой мокрый взялся, измыслить, что он свернул в канаву, дабы избежать столкновения с каким-то слетевшим с катушек грузовиком – история, которая, пожалуй, выглядела бы вполне убедительно и ознаменовала бы собой никак не свойственную Дику вспышку вдохновения, случись только и на мотоцикле, за компанию, хоть пятнышко грязи. Или как Мэри, расставшись с Диком, пошла себе, с ведром в руке, в сторону Полт-Фен, покуда Дик на нее смотрел, но, едва лишь выйдя за пределы дальности, остановилась у одной из впадавших в Хоквелл Лоуд дрен и тихой сапой выпустила угря в воду, где, безо всякого сомнения, очнувшись от заклятия залитой призрачным светом софитов человеческой интриги, тот вернулся к анонимному и скрытому от посторонних глаз угребытию…)

Но – как споро, интересно знать, учился Дик? Он что, делал успехи? Он оказался на поверку способным и старательным учеником? А Мэри – вышел из нее хороший учитель?

А тем временем, с такою щедростью и тактом уступая Дику среды и субботы и ожидая появления на свет иного, просветленного истиною брата, чем крошка Том заполняет освободившееся время? Так точно, дети, угадали. Своею собственной учебой. Если хотите знать, в то переполненное жизнью лето сорок третьего года, когда чаши весов большой войны едва заметно тронулись в обратную сторону (победа в Африке, немцы отступают на востоке), он в первый раз прочел «Французскую революцию» старика Карлейля. [46]

Посвящает ли Дик своего, судя по всему, беззаботного, зарывшегося в книжках брата в перипетии этой на священном огне просвещения замешенной связи? Снабжает он его – а параллельно, на фронтах Второй мировой, наши начинают брать верх – своими собственными, отрывистыми и возбужденными коммюнике? Нет. Но каждый субботний вечер и всякий раз вечером в среду он учиняет над собой обряд, в былые времена попросту невообразимый. Он принимает ванну. В нашей старенькой эмалированной ванне, рядом с кухонной плитой, он измывается над собственным телом при помощи мыльной воды и жесткой терки. С достойным густых завес пара и целой симфонии всплесков упорством он пытается изгнать с его поверхности, словно позорное пятно, всякий намек на небывало стойкий и низменный запах ила.

Вот до чего можно докатиться, если вы с головой уйдете в образовательный процесс…

Но толку от этого ноль. Потому что, как ни три, ни скреби, никуда от него не деться – другие сразу чуют – сей остаточный душок речного дна; и, пусть даже после яростных этих омовений он надевает на себя все свежее, он всего лишь оборачивает плоть старою скверной. Потому что миссис Форбс, которая обстирывает семейство Крик, все никак не может, хотя и не скупится ни на мыло, ни лишний раз прополоскать, отбить у Диковой одежды эту предательскую вонь.

Однако именно таким, промытым до последней поры и очищенным от скверны – по крайней мере, это ему так кажется, – причесавшись, прилизавшись и даже намазав волосы бриллиантином, наскоро проглотив свой ужин, Дик, не говоря ни слова, уносится на мотоцикле прочь каждый вечер, по средам и субботам. Отец наблюдает. Симптомы налицо; и даже вызывают в нем известное чувство облегчения (значит, он хотя бы с этой точки зрения оказался нормальным, в конце-то концов…). Но отец не знает, хоть это и небезынтересно, за кем ухлестывает Дик во время своих два-раза-в-неделю вылазок. Как не знает он и того, что причина, по которой его младший сын никогда не встречается с Мэри Меткаф после возвращения Дика с работы, – это чтобы Диково образование…

Ну так он в итоге учится чему-нибудь? Потому что, если он учится, разве не должны эти уроки вылиться в конечном счете в некий результат? И как долго все это будет продолжаться? До каких продвинутых и обогащенных опытом стадий должно дойти дело? А если допустить, что тут не простенькая схема учитель—ученик; если допустить, что Мэри тоже вознамерилась кое-чему поучиться. (О, как милосердие, претворившись обратно в ревность…)

И если он учится, если он движется вперед, откуда этот озадаченный и сбитый с толку вид? Потому что, с ходом штудий, он все чаще стал проступать на невыразительном и непроницаемом лице Дика, непривычном к такого рода работе. Всего только легкие тени, мельчайшие морщинки. Человек посторонний даже и внимания не обратит. Брат обратит. И кто знает, о каких глубинных пертурбациях у лиц, подобных Дику, может говорить малейшая рябь на поверхности? Он что, усвоил, как это нелегко – учиться? Он чего-то не понимает? Он понял, что, не возьмись он за учебу, так и не узнал бы, что ему до всего до этого не дотянуться?

Почему он сутулится и смотрит в землю? Почему, долгими летними вечерами, вернувшись домой, он застревает у пристройки, как в былые времена, и возится там со своим мотоциклом, «чинит» его, шепчется с ним,, как с хромированным каким исповедником?

Может ли так случиться, что понимание и впрямь забрезжило и что Дик, пребывающий до сих пор в неведении даже и относительно этого факта, осознает, что он не такой, как все? Он дефектный; он бракованный. И раз оно так, может, пришло время посмотреть правде в глаза? Может, пришло время (исповедуется он многострадальному своему «Velosette») подыскать что-то более удачное взамен незадавшегося опыта под названием Дик Крик…

И вероятно, он все-таки учился, или, вероятнее всего, учился, ничему не научаясь, и весь этот курс обучения вышел в итоге куда как более серьезным – и опасным, – чем то казалось нам. Потому что однажды за ужином (не угри на сей раз, а тефтели из колбасного фарша) Дик задает вопрос, как если бы Мэри что-то ему объяснила, а теперь он хочет, чтобы ее слова подтвердили:

«А-а откуда берутся де-дети?»

У отца в глазах паника. Он смотрит на Дика. Он смотрит на меня – вопросительно, как будто в чем-то упрекает и при этом просит помощи. Снаружи, за кухонным окном, набрякшая дождем летняя грозовая туча наскоро дожевывает горизонт.

«Откуда они берутся?» – эхом повторяет он, глядя уже не на меня и не на Дика, а вокруг себя, отчаянно цепляясь взглядом за кухонную утварь, как будто бы она ему сейчас подскажет (в печке пекутся… заводятся сами собой в корзинке для хлеба, приходишь утром, глядь…).