Земля воды - Свифт Грэм. Страница 65
Наконец, отложив нож и вилку, проглотив застрявший как-то сам собой у него за щекой комок тефтелины, он говорит, и на лице у него написана мрачная решимость (никаких баек на этот раз, никакого вранья насчет аистов и кустов крыжовника):
«Они берутся от любви, Дик. Они появляются от – Любви».
Он произносит волшебное слово и тут же плотно сжимает губы – как будто слову придется теперь собственными силами перебираться к Дику через головокружительную пропасть и обратно, как ни трепыхайся, его уже не пустят.
Но Дик требует ответа, а не очередной головоломки.
«Любоф, – говорит он. (Ему и раньше доводилось слышать этот простенький двусложник, но он никогда…) – Что такое лю-любоф?»
И сведенные в струнку губы отца открываются на долю секунды, чтобы сложиться в старый добрый пустотелый ноль.
«Любовь – это чувство, Дик. Хорошее чувство. Вроде того, что ты испытывал к своей бедной маме. Или она – к тебе».
Он смотрит в тарелку. И по тарелке тут же трогается кругом вечный суетливый паровозик.
«То есть я хочу сказать – это очень важная штука. Чудесная. Самое прекрасное, что только есть на земле…»
Внезапная и быстрая скороговорка дождя. Первые тяжкие капли падают, возвещая майский ливень, на овощные грядки и слезными дорожками скользят по стеклу. Вечером отец (с помощью Дика) поднимет заслонку, с необоснованной яростью налегая на ручку подъемника.
Дик сидит за столом, за ужином. Его большие руки, его двадцать прожитых лет никак не рифмуются с выражением на лице как у потерявшегося маленького мальчика.
«Лю-любоф», – проговаривает он. Еще одно трудное слово.
33
КТО СКАЗАЛ?
«Да вы, наверно, шутите, сэр. Вся эта чушь насчет „однажды вы станете взрослыми“, все это дерьмо насчет „однажды вы будете точь-в-точь как ваши родители“. Даже если все это и так, кто сказал, что мы вообще задержимся в этом мире достаточно долго, чтобы успеть стать родителями?..»
«Герцогская Голова». Фальшивый красный бархат. Псевдотюдоровские панели из поддельного дуба и на них псевдогеоргианские каретные фонари. Между случайных звуков постоянный «клыбрдым» игровых автоматов и бибиканье игрового телешоу. Какие мы скорые насчет рвануть вперед… и как мы продолжаем цепляться за детские наши погремушки…
И как же быстро наш сострадательный и угодливый – на пару минут – Прайс снова набрал боевой пыл. И всего-то пропустил за воротник одну-единственную «Кровавую Мэри». И допивает вторую – одним глотком. (Куда же подевались пиво и доброе расположение духа?)
«И кто сказал, что, даже если мы задержимся, нам захочется заводить детей – глядя на то, что творится вокруг? Кто сказал, что в перспективе у нас мир, который не стыдно будет им оставить?»
(Однако, если никто не станет заводить детей, вообще никакого мира не будет, так на так…)
«Кто сказал, что мы хотим рожать детей в любом из возможных здесь и сейчас миров?»
Он смотрит на меня, сей отец-основатель Холокост-клуба, этот обозленный, напуганный, готовый все и вся отрицать мальчик.
(Да-да, это наша вина, Прайс. Старшего поколения. Мы не были бдительны. Мы дали миру ускользнуть из рук. Хотя обязаны были его спасти.)
«Представьте себе, сэр, что вы бы еще могли завести собственных детей, чисто теоретически… вы взяли бы на себя?..»
И забывается. И тут же вспоминает снова. И заливается краской; и вид смущенный, виноватый, испуганный. Вытирает кляксу томатного сока с верхней губы.
Фруктовый покер проблевался наконец. Космические пришельцы кончились.
«Извините. Я не хотел…»
34
СЛИШКОМ БОЛЬШОЙ
Да нет, все в порядке, потому что, видишь ли, когда-то у меня был ребенок. Нет. Я в буквальном смысле слова. Я не про нынешние времена, я про 1943 год (ты ведь не стал бы называть ту эпоху золотым веком нашей цивилизации, верно?). Или, может быть, лучше сказать по-другому: когда-то у Мэри был ребенок. Ее менструальный цикл, которым она так гордилась и о котором столько говорила, зациклился. Месячные не пришли в положенный срок, а потом мало-помалу у нее внутри стали происходить разного рода превращения, в полном согласии с принятой в подобных случаях процедурой. И, шестнадцати лет от роду, в 1943-м, в компании всех этих немногим-более-старших-чем-я солдат, моряков и летчиков, которые торопливо засевали семенем подвернувшиеся им делянки, откладывая таким образом, в наступившую эру вселенского кризиса, хоть что-то на будущие времена, я также оказался лицом к лицу с перспективой нечаянного отцовства.
Или мог оказаться. Если бы Дик за ужином не задал одного вопросца… Потому что откуда мне было знать, полагаясь только на то, что мне рассказывала Мэри, как далеко у них заходили эти самые уроки, по вечерам, каждую субботу и среду?..
Он хочет подарить ей еще одного угря. Еще один подарок – ей от него. Он всякий раз задает ей один и тот же вопрос, кожа выскоблена добела, волосы напомажены, когда ей захочется еще одного? Так что Мэри просто вынуждена в конце концов сказать, что есть и другие вещи, помимо угрей… Но – раз уж речь у них зашла об угрях (а Дик-то ведь и ходит сюда затем, чтобы учиться) – Дик никогда не задавал себе вопроса, почему же угрям в речках перевода нет и как так получается, что ты их черпаешь и черпаешь из воды полными вершами и каждый раз появляются новые? Иными словами, откуда берутся маленькие угри?
И Дик навостряет ушки. А Мэри начинает объяснять. Но быстро понимает, что пример она выбрала неудачный; потому что, едва успев сказать, мол, есть угри-Мамы и угри-Папы (хотя ну-ка попробуй отличить, кто из них кто?), она тут же теряет почву под ногами. Потому что, по правде говоря, никто и понятия не имеет, как, собственно… Она, сама того не желая, поднимает зоологическую проблему, еще с незапямятных времен не дававшую покоя целым поколениям ученых.
А я, в свою очередь, знакомлюсь (излазив вдоль и поперек, по заявке Мэри, Справочную библиотеку г. Гилдси) с отважным Йоханнесом Шмидтом…
И Мэри приходит в голову, что неча воду в решете носить. И она принимается рассуждать о Дырочках и Штуках.
Но уроки биологии Дику без надобности. То, чего он хочет, называется Ль-ль-люббоф. Он хочет Чудесную Штуку. Потому что он спрашивал у отца. И отец ничего не говорил про Дырочки и Штуки. А Мэри говорит, но ведь они и есть часть этой самой (как-то оно все запутывается) твоей Чудесной Штуки. А Дик и говорит, что же тут прекрасного, если засовываешь что-нибудь в дырку? А Мэри говорит, может, он лучше попробует, а потом уже и будет говорить? И если он прямо здесь и сейчас покажет ей свою…
И в результате, после долгих и многотрудных уговоров – потому что Дик сперва никак не хочет соглашаться на такую нелепость, и, даже почувствовав, как у него между ног и впрямь разгорается пламя, он испытывает потребность, ведь с ним уже один раз такое было, прыгнуть в ближайший водоем и пресечь все это дело на корню, – выясняется, что он и в самом деле Слишком Большой.
Или это просто очередная версия Мэри. Потому что поначалу Мэри говорила совсем другое: мы никогда по-настоящему… я только хотела…
Вот Мэри и говорит, что Дику нечего переживать – что у него, мол, слишком большой. Это не его вина, да и беды в этом никакой нет. Потому что, ему никогда не приходило в голову, что, может, это у нее Слишком Маленькая? И глядишь, в один прекрасный день – теперь, когда он уже все-все про это знает, когда он в этом деле ас, – он кого-нибудь встретит, у кого – как раз для него.
Однако вместо того, чтобы успокоить его, вместо того, чтобы поставить на нужные рельсы и довести наконец до конца весь курс обучения, подобный оборот дела ставит перед Диком неожиданные и неразрешимые вопросы. Потому что – разве можно заниматься такими интимными вещами не с одним и тем же человеком? Этой Чудесной Штукой – столь редкостной и зыбкой? Разве может так быть, чтобы другие?.. Что Мэри?..